Ход событий вызывает у Рене все более глубокомысленные раздумья. Ведь 6 декабря начинается нечто, чего Рене ни разу здесь не видывал; да и те, что работают здесь дольше Рене, даже те, что обретаются с самого начала телепроизводства, а то и вообще со дня пуска завода, все они твердят Рене одно — такого здесь еще не бывало.

Завод, и по числу работников, и по своей организационной структуре рассчитанный на две смены, переходит вдруг на непрерывку. Рене только диву дается: многие из этих женщин приходят на работу из деревень, затрачивая на дорогу не менее часа. Кроме того, на носу рождество, и у работниц под праздники наверняка домашних забот невпроворот. Значит, женщины, уходя в 6.00 с шестнадцатичасовой смены, даже днем лишены возможности выспаться, а в 22.00 вечера они снова уже на заводе и приступают к следующей шестнадцатичасовой. Так что ж получается — до конца года эти женщины вообще не будут спать? А почему? Неужели потому лишь, что растроганный директор, узнав от группы начальников и мастеров цехов об этом коллективном решении, пообещал всем работникам хорошие премии? Ну, сколько он может пообещать — ведь одних женщин тут свыше тысячи. К их зарплате самое большее можно прибавить сотни две крон. Неужели ради этого люди работают? Исключено. Так ради чего же? Мастера или начальники цехов их принудили? У этих-то, разумеется, премии будут побольше. Кто знает, возможно, они чуточку и поприжали работниц. Но ведь если бы женщины отказались, а у них для этого достаточно убедительных доводов, принудить их никто бы не смог. Так все-таки почему? Или, может, люди здесь привыкли повиноваться без рассуждений даже самым что ни на есть бессмысленным приказам? Неужто прав начальник производства, считающий, что на людей ничего, кроме плетки, не действует? Нет, это уж меньше всего похоже на правду. Тогда почему?

— Они же относятся к этому совсем не так, как ты, — слышит Рене от Евы, с которой поделился своим недоумением.

Ах вот где собака зарыта! Он не должен смотреть на все своими глазами. Ему, Рене, все это кажется нечеловечески трудным, и это на самом деле так, но люди в этом крае привыкли жить и работать в еще более трудных и сложных условиях. Завод облегчил им жизнь — так почему бы не помочь и заводу в трудную минуту? Эти женщины ничего не знают о государственной экономике, но ведут себя так, будто понимают, что, не выполни они плана, пусть даже цифры его самые нереальные, а то и вовсе высосаны из пальца каким-нибудь вышестоящим прожектером, может случиться что-то непоправимое для их края, для них, для их детей. В общегосударственном масштабе ничего не изменится, а вот производство телевизоров могут перевести в иное место. И людям придется делать что-то другое, опять что-то очень трудное, глядишь, еще более трудное, чем шестнадцатичасовые смены, которые кажутся Рене такими ужасными, но эти женщины уже встречались с подобной надсадой, и, может, не раз еще встретятся, и потому принимают все как должное… Был бы тут Ван Стипхоут, он наверняка бы воскликнул: «Маленький производственный психоз, царь, все ясно, комментарии излишни!» Но, возможно, следом и он бы добавил: «Я уже ни черта не смыслю!» — и тут же, не ведая как, взял бы да и сам поддался этому психозу.

«Производственный психоз» охватывает всех; не только инженеры и техники из других отделов завода — этим-то уж не впервой идти в производство в нынешнем году, эти-то на конвейерах уже как у себя дома, — но на шестнадцатичасовые смены переходят и все служащие, и в самом деле для каждого работа находится. Неплохо было бы и мне, думает Рене, подключиться к этому движению, которому отдает все свои молодые силы и труженица конвейера К, будущая журналистка Ева. А могу ли я, как редактор заводской многотиражки, сделать что-либо достойное этого всеобщего порыва?

И вдруг Рене прозревает — бог мой, так ведь я уже сделал!

И действительно, сделал. Выдвигая в номере газеты от 26 ноября лозунг «Все должны чистосердечно раскрыть свои карты», он отнюдь не хотел выглядеть человеком, бросающим слова на ветер, и решил в каждом последующем номере сам чистосердечно раскрывать те или иные карты. Но где их взять? Он начал с того, что в номере от 3 декабря поместил передовую «Формализму — зеленая улица», использовав в ней свои впечатления, почерпнутые на активах бригад социалистического труда — теперь он и там уже желанный гость! «Мы стали свидетелями парадоксального явления, когда лучшие коллективы завода использовали актив для того, чтобы добиться наибольшего внимания, привилегий и даже опеки со стороны руководства и профсоюзов. Но человеку постороннему, случайно оказавшемуся на активе свидетелем дискуссии, вряд ли в ходе ее удалось бы установить те наиболее острые вопросы, которые волнуют сейчас наш завод». Так, одним ударом, Рене разделался со всеми лучшими коллективами. Но и это показалось ему еще недостаточно открытой игрой — ведь там на было ни одного имени, ни одной подробности. Надо найти более броскую тему — и вот она уже наготове! Следующая передовица, написанная Рене, должна была выйти в номере от 10 декабря. Озаглавленная «Производство — ОТК; счет 1:1», она содержала подробное описание недавнего конфликта этих двух цехов, так называемого «саботажа» контролеров, причем с упоминанием имей и всего того, что и кем было тогда сказано и сделано.

Рене сидит в редакции в конце стола и чувствует, как слабеет. Съедает лимон — это уже вошло в привычку: каждый день, чтобы восполнить недостатки питания, съедать по лимону. Ван Стипхоут выпивал по бутылке молока в день. Но и лимон не помогает — Рене ощущает все большую слабость. Опять он попал пальцем в небо! Рене умеет быстро работать. Те, кто видел, как он работает, ширят о нем славу, что при надобности он способен сам написать и подготовить к набору все 18 страниц номера за один день. Но номер выходит не сразу. Сначала цензура, потом типография. Пока газету верстают, печатают и возвращают в Нижнюю, проходит целая неделя, в течение которой на заводе, где так бурлит жизнь, все может перевернуться вверх дном. Именно это и происходит сейчас. Рене узнает, что «саботаж» контролеров не был воспринят уж настолько трагично. Инженер Мудрый вообще склонен всегда делать из мухи слона. А контролеры были по-своему правы, и своим «саботажем» заставили больше с ними считаться. С того времени, как стали работать шестнадцатичасовые смены, то есть с того самого 7 декабря, завод словно подменили — прекратились все разногласия и производство с ОТК теперь водой не разлить, особенно когда обнаружилась такая невероятная вещь: чем больше производится телевизоров за смену, тем телевизоры лучше.

И тут вдруг получается, что — 10 декабря суббота, значит, скажем, 12 декабря, в понедельник, — на конвейеры ляжет свежий номер многотиражки с его знаменитой «игрой в открытую». Контролеры, конечно, обидятся. Отношения снова испортятся. План сорвется. И виноват будет не кто иной, как он, Рене, великий искатель виновных. Или же случится нечто совсем непредвиденное и от него не зависящее — разве мало случалось в нынешнем году неожиданностей? Но всему причиной сделают его передовицу, и то, в чем он будет вовсе не повинен, тоже свалят на его бедную голову. Просто ужасно! Рене ума не приложит, что предпринять. Умереть — только это и остается.

Рене спешит на конвейер К поделиться своими треволнениями с Евой. Ева двигается едва-едва, видно, что к тяжелой работе она меньше приучена, чем другие женщины, а у нее самая трудоемкая операция — она вставляет кинескопы в телевизоры, за обычную смену ей приходится поднять — по расчетам нормировщика — тонну. За шестнадцатичасовую, стало быть, две. Но утомление ей к лицу. И пахнет она ацетоном. Однако волнения заглушают в душе Рене наслаждение, доставляемое своеобразным запахом и усталой девичьей красой.

— А может, позвонишь в Ружомберок, чтоб не печатали?

Боже мой, да ведь это блестящая мысль! Сегодня же только пятница, пожалуй, еще и печатать не начали! Рене бежит в редакцию — к счастью, там никого нет, господи, только бы не заявилась сейчас товарищ Пандулова или еще какой непрошеный гость, — звонит в Ружомберок.

— Что с номером?

— Имейте же немного терпения, товарищ Рене, — отвечают из Ружомберка. — Он уже в машине. Завтра его отсылаем, в понедельник будет у вас.

— Спасибо.