Когда мы вернулись в наш пустой, разграбленный дом, маме пришлось потратить больше половины своих сбережений, чтобы восполнить все то, что было украдено. Надо отдать ей должное — она с твердостью перенесла невзгоды. На следующий день, с самого раннего утра она уже была на рынке, где и купила продукты и всю необходимую мебель вместо той, что была украдена. К концу того года оставшаяся часть маминых сбережений превратилась в бесполезные бумажки. Японцы принесли нам множество лишений, но мама не падала духом. Сообразив, что от бумажных денег толку нет никакого, она попросила Лакшмнана, проворного, как обезьяна, влезть на самое высокое кокосовое дерево из тех, которые росли в нашем дворе, и среди ветвей этого дерева спрятать ее жестяную шкатулку с деньгами и драгоценностями. Время от времени он вскарабкивался вверх по дереву и проверял, на месте ли мамин клад. Замаскированные птичьими гнездами, мамины сбережения оставались нетронутыми несколько лет. Японская оккупация превратила маму в настоящего предпринимателя, ловко разбирающегося в тонкостях местной торговли. Она обратила внимание, что с прилавков пропало сгущенное молоко, да и в кафе теперь продавали только черный кофе без сахара. Вместо этого цены на натуральное коровье молоко полезли вверх. Она продала свой самый большой рубин и купила несколько коров и коз. Каждое утро, еще до восхода солнца, она доила их, а Лакшмнан развозил молоко в городские кафе. Днем молоко превращалось в кефир, а к вечеру приходили женщины из храма, которые и забирали этот кефир. Они называли его «моур».

Мне было девять лет, и я помню наших коров — огромных животных с необъятными животами и большим выменем. Они смотрели печальными глазами, и их взгляд вызывал у меня чувство вины. Я хотела подружиться с ними, но они оказались слишком глупы для этого. В их глазах ни разу так и не возникло ничего, кроме печального согласия с происходящим. Они были покорны судьбе и готовы всю свою жизнь прожить в таких же ужасных условиях. От них всегда дурно пахло, а под хвостами был засохший навоз.

Мне и самой это кажется довольно странным, но когда я думаю о японской оккупации, я вспоминаю о наших коровах. Они вошли в нашу жизнь вместе с солдатами, и мы их продали вскоре после того, как японцы убрались из нашего города. Хотя мама держала не только коров, но и коз, индеек, гусей, вся остальная живность не произвела на меня такого впечатления. Лалита кормила индеек и гусей бобовой ботвой и шпинатом. Потом они вырастали, и мама продавала их на рынке китайскому торговцу. Я помню, как громко шумели птицы, когда мама шла с ними на рынок.

Японская оккупация ассоциируется у меня прежде всего со страхом. Именно тем животным страхом, у которого есть свой собственный вкус и запах — запах какой-то металлический со странным сладковатым привкусом. Лакшмнан и я увидели первую отрубленную голову, когда мы шли на рынок. Голова была посажена на кол, стоявший у обочины. К нему был прикреплен лист бумаги, вырванный из школьной тетради, на котором было крупными буквами написано «Изменник». При виде головы мы засмеялись. Она казалась нам забавной, потому что мы были уверены — она ненастоящая. Как она может быть настоящей, если не капает кровь ни из раны на голове, ни из большого пореза на левой щеке? Когда мы подошли ближе, то поняли — голова настоящая. Мухи, кружившие рядом с ней, тоже были настоящими. Как и устойчивый сладковатый специфический запах. В животе я почувствовала страх, какого у меня никогда раньше не было. Я тут же испугалась за жизнь своего отца, хотя брат и стал уверять меня, что японцы обезглавливают только китайцев, которых подозревают в связях с коммунистами.

В нескольких шагах перед нами на кол была посажена не только голова, а все тело. Я увидела, как мой брат споткнулся и едва не упал. Лакшмнан с силой сжал мою руку. Но мой брат был похож на маму — его не так-то просто было испугать. Мы подошли ближе. Лучше бы мы этого не делали. Китаец был похож на чучело, не очень ладно собранное. А второе тело, которое мы увидели, долгие годы потом снилось мне в кошмарных снах.

Это было тело женщины. Заверения брата в том, что они рубят головы только китайцам-коммунистам, оказались ложью. Это было не просто тело женщины. Она была на последних месяцах беременности. Они разрезали ей живот таким образом, чтобы почерневший зародыш свисал из огромной дыры. На ее лицо было страшно смотреть. Глаза вылезли из орбит, как будто она была живой, когда видела, как они вспарывали ей живот, а рот был широко открыт, так, как если бы она безумно кричала. Большие синие мухи жужжали вокруг зияющей дыры в животе, от которой шел неприятный запах. В мертвой руке у нее была зажата карточка, на которой было написано: «Вот так обходятся с семьями коммунистов». Похоже, японцы с особой ненавистью обращались с китайцами, которым удалось избежать войны. После увиденного мы долго шли молча.

После того как у нее отобрали пятого ребенка, Муи Цай стала похожа на призрак. Внутри она сгорала от боли и отчаяния, а снаружи продолжала оставаться молодой и красивой. По мнению японских солдат, она была просто идеалом. Они обнаружили роскошную женщину, которая жила по соседству с ними. Как они ее использовали! Они даже в очереди выстраивались. Они совокуплялись с ней на полу в кухне, в кровати хозяина и даже на столе из розового дерева, за которым обычно обедали ее хозяин и хозяйка. Наша Мохини и А Мои, соседская девушка, остались девственницами только благодаря ей. Когда полковник Ито и его солдаты вошли в наш поселок, они первым делом бросились к дому Старого Сунга, найдя все необходимое для удовлетворения первейших потребностей. Там всегда была еда. Некоторые блюда были для них необычными, но вскоре пришлись им по вкусу. И там всегда была молодая симпатичная женщина, с которой они могли развлекаться. Она не была никому ни дочерью, ни женой. Именно потому, что у них была Муи Цай, они не стали особо стараться и искать спрятанных девушек в соседних домах. Скорее всего они догадывались, что в окрестных домах наверняка есть достаточно взрослые девушки, но Муи Цай на первое время вполне их устраивала.

Мама и Лакшмнан построили секретное убежище для Мохини и для меня, на случай, если оккупация продлится слишком долго. Еще несколько лет я могу сойти за мальчика, но ничего нельзя было сказать наверняка. Мама говорила, что война пробуждает в мужчине зверя. Он оставляет сострадание дома. А встреча с ним на чужой земле — это как встреча с диким львом. С ним невозможно говорить языком логики или просить о чем-то. Он просто набросится, не особо вдаваясь в объяснения. Убежище представляло собой яму, которая была выкопана в земле под полом. Там было достаточно места для Мохини, меня и, возможно, Лалиты, если такая необходимость однажды возникнет.

Мама разобрала старый курятник и стала держать кур под домом. Она питала надежду, что запах и перспектива измазаться куриным пометом удержит от исследований пола и того, что находится под ним, даже самых ревностных императорских слуг. На секретный лаз в убежище мы поставили огромный деревянный сундук, который бабушка прислала из Сангра. Убежище было действительно хорошо замаскировано, особенно когда сундук ставили на лаз. Японцы так и не нашли наш тайник, хотя искали везде, всматриваясь в углы дома и открывая все шкафы. Может быть, они не слишком старались, так как Муи Цай удовлетворила их до того, как они пришли к нам.

Однажды мама попыталась их задобрить, давая им еду. Они стали класть еду в рот, а потом стали ее выплевывать, глядя на маму с убийственной яростью в глазах, как будто бы она предложила им горький перец, просто чтобы поиздеваться над ними. Мама стала низко кланяться и просить пощады. Один солдат ударил ее по щеке. Иногда японцы смотрели на маму со странным выражением лица и спрашивали, где она спрятала своих дочерей. Она стояла рядом со мной, и я чувствовала, что она вся дрожит. Однажды полковник Ито подошел к ней вплотную и снова спросил, где она спрятала своих девочек. У него на лице была такая улыбка, как будто бы он все знает. Мне показалось, что нас предал кто-то из соседей. Но японцы только проверяли нас, и мы с облегчением вздохнули, когда, их грузовик уехал от нас в сторону города.