Ужас, посетивший его при этом, был совершенно запределен. Он словно бы прикипел к полу, выпучив глаза, и пытаясь лучше разглядеть - что же там в действительности происходит. Потом, на трясущихся ногах, он всё же пересёк зал, и подошёл к двери, которая действительно оказалась распахнутой. Он, при этом, совершенно не мог вспомнить - закрывал ли он её, выходя, или же - нет.

Совершив над собой просто форменное насилие, он всё же зашёл туда, держа в руке горящий факел. Комната была совершенно пуста. Он подошёл к окну, и выглянул наружу. Над входом в долину небо было всё ещё светлым, но её саму уже полностью окутали вечерние тени. Он постоял некоторое время у окна, отрешённо прислушиваясь к дальнему журчанию реки. Потом до него дошло, что он бессознательно продолжает затягивать время. Сунув факел в держак у входа, он покинул комнату, и спустился вниз.

В караулке он сгрёб оставшиеся семь кинжалов, завернув их в свой плащ, который перед этим забрал из рабочей комнаты. Буквально принуждая себя, он пересёк двор, и прошёл в трапезную. Здесь также было уже полностью темно. Свалив принесенную им ношу на первый попавший стол у входа, он высек огонь, и зажёг один из пятисвечников, стоявший на том же столе в ожидании ужина.

Первым, с кого он решил начать, был Весельчак. Всё-таки, при всём уважении, которое он к тому испытывал - Весельчак всегда оставался ему наименее приятен из всего их отряда. Тот лежал на лавке, вольготно раскинувшись, брюхом кверху. Правая рука его вцепилась в ремень, а левая свободно свешивалась сбоку. Голова у него была запрокинута, и нечесаная, густая русая борода была задрана кверху лопатой.

Владислав аккуратно поставил подсвечник на стол рядом с ним - и колеблющееся пламя свечей высветило его до малейшей волосинки. Потом он положил взятый из общей груды кинжал рядом с подсвечником, и осторожно расстегнул пояс на лежащем. Правая рука у того соскользнула вместе с освободившимся концом пояса, и также свесилась с другой стороны. Весельчак что-то промычал глухо, но даже не пошевелился. От него резко - до рвоты, воняло - они там всё утро упражнялись с оружием, и с него, видимо, успело уже семь потов сойти во время этих занятий.

Владислав медленно, методично расстегнул пуговицы на куртке, и раскрыл её у него на груди. Потом задрал аж до горла грязную исподнюю рубаху. Обнажив тело, он увидел, что хотя строение его было и не особо изящным, но торс был действительно могуч и хорошо развит. Мускулы живота, могучая грудь, заросшая густой растительностью - всё это было совершенно богатырского сложения. Весельчак сопел во сне от неудобной позы, и грудь его мерно понималась и опускалась, а из открытого рта вырывалось хриплое, тяжкое дыхание.

Стараясь не взглянуть ему в лицо, Владислав, склонившись над телом, взял со стола кинжал, извлёк его из ножен, ещё раз подивившись тому, насколько легко плотно сидящее в них лезвие выходит наружу, отложил ножны обратно, и, аккуратно примерившись, осторожно опустил клинок на вздымающуюся грудь, зажав рукоять в левой ладони, и - постаравшись, при этом, попасть иглообразным кончиком в межреберье.

У них в школе разумеется были занятия по строению человеческого тела - как же без этого, но всё же, практически, он не очень ясно себе представлял, где совершенно точно у живого человека может находиться сердце. Впрочем, сейчас ошибиться было бы всё же крайне сложно. Удерживая клинок почти на весу он, затем, быстро и сильно ударил по шарику у завершения рукояти правой ладонью - плашмя.

Клинок, к его немалому изумлению, вошёл в тело необыкновенно легко, весь провалившись внутрь, пока не уткнулся во что-то твёрдое - то ли в ребро с другой стороны грудины, то ли, даже, в лавочную доску. Весельчак глухо закричал, выгибаясь дугой на лавке, и отбрасывая его от себя вскинутыми руками. Как только клинок крепко зажатого в ладони кинжала выскочил из прокола, прямо в лицо Владиславу ударила тугая тонкая струйка крови - так что он лишь едва успел зажмурить глаза. Тело Весельчака с грохотом обрушилось под стол с лавки, и продолжало биться там в судорогах. Тяжёлый, утробный хрип, впрочем, быстро затих, и тело перестало шевелиться.

Владислав ошеломлённо протёр лицо правой ладонью. Рука была испачкана в алой суковице, а ресницы липли при попытке сморгнуть. Борода также была вся в этой густой, липкой, пронзительно пахнущей жидкости. Пламя свечей потревоженное падением тела, всё ещё металось тревожно по комнате. Владислав растерянно взглянул на лезвие кинжала. И убедился, что и здесь кончик был обломан неровным, зазубренным изломом с острыми краями. Он бросил кинжал на пол, и поскорее побежал на кухню - умыться.

Там он, уже под другим умывальником, долго тёр лицо мылом и губкой, но на белой поверхности полотенца, когда он его вытирал насухо, всё же таки остались светло-алые разводы.

Когда он возвратился в трапезную, то в нём что-то как бы надломилось, но, при этом, и затвердело, сделало его гораздо менее чувствительным к том, что он сейчас должен был продолжить.

Следующий, за которого он взялся, был один из степняков. Тут Владислав уже действовал гораздо осторожнее. Он сильно зажал тело ногами, сев на него - так, чтобы оно не вскинулось бы в судороге, тщательно соразмерил силу удара - настолько, чтобы кинжал, пройдя сердце, не пронзил бы тело насквозь, и был предельно осторожен, дабы вновь не получить в лицо струйки крови из раны. Разум его заледенел, и он действовал с отстранённостью и чёткостью мастерового, последовательно обрабатывающего своим инструментом неодушевлённые предметы.