— Будем, — пообещал Хелмегерд. — Не затупились ещё твои коготки?

— Обижаешь! — расхохотался Кот, предвкушая забаву. — Да и где ж им с тобой затупиться!

Хелмегерд присел у самого ватервулинга[11] и привычным движением опустил руку под бушприт. Жёсткая ладонь легла на старательно выточенные из дерева локоны, будто спутанные ветром, и, замерев на мгновение, медленно скользнула по ним, гладя, лаская.

***

Ром и херес лились рекой и разудалым песням не было конца в ту ночь, когда Хелмегерд с командой возвратились из удачного похода, в который он отправился старпомом, а вернулся — капитаном. Воспоминания о чаще вскинутых рук после выкликнутого старым боцманом его имени пьянили его хлеще самого крепкого вина. Капитан Хелмегерд. К этому он шёл всю свою жизнь, с тех пор, как сопливым мальчишкой взошёл юнгой на пиратскую шхуну — долгих двадцать пять лет. Двадцать пять лет на скользкой колышущейся палубе, под солёным ветром, в погонях и в боях, двадцать пять лет бесконечных тросов и парусов, прогорклой солонины и пробуждения под сиплую боцманскую дудку.

Расскажут пираты про дальние страны,

Про бури, которые рвут такелаж…

— вразнобой орали матросы, успевая между строчками осушать всё новые и новые кружки тёмного мутного зелья и целовать пригожих девок, усевшихся у них на коленях. Другие плясали, то и дело проносясь в опасной близости от тяжёлых деревянных столов, третьи резались в карты с чужими экипажами и, судя по доносившимся возгласам, выигрывали.

Хелмегерд оглядывал своих головорезов сквозь сизый трубочный дым почти влюблённым взглядом. Они выбрали его, и он не подвёл их, и «Акула» вернулась с богатой добычей. Скоро придёт пора готовиться к следующему походу, а пока пусть повеселятся, пусть отдохнут.

После третьей пинты Хелмегерд отложил трубку, встал из-за стола и закружился в старинном матросском танце, и парни откликнулись восторженным рёвом десятков лужёных глоток. Капитан везде должен быть лучшим — хоть в бою, хоть в игре, хоть в пляске. Старые доски, удивительно неподвижные, пружинили под кожаными сапогами, музыканты наяривали на громких, но порядком расстроенных инструментах, со всех сторон неслись свист и аплодисменты, добытая в бою шпага билась о ногу, и Хелмегерд, танцуя, был первозданно, неповторимо счастлив.

Быстро пронеслись две недели на суше, матросы отоспались и отъелись, корабль был подлатан, оружие заточено, провизия закуплена и уложена в трюмы, балласт погружен. Последние дни проходили в хлопотах, как всегда бывает перед отплытием; старпом переставал грызть трубку только для того, чтобы заорать на нерасторопного матроса, и пару раз едва не подрался с боцманом, а пьяному боцману в дешёвой таверне выжгли здоровенный клок бороды, что никак не прибавило ему добродушия, но в целом всё шло своим чередом.

И вот настал день отплытия. С утра Хелмегерд вымылся, побрился и расчесал свои длинные чёрные волосы, и многие матросы последовали его примеру. Скоро они все обрастут, покроются грязью и станут смахивать на неряшливых чертей, но выйти в море стоит при полном параде.

День пролетел в заботах, на борт «Акулы» таскали последние грузы, кок в сопровождении трёх самых крепких матросов докупал припасы, моряки в десятый раз проверяли, хорошо ли законопачены щели и просмолены тросы, не истрепались ли паруса и не сгнили ли доски обшивки, и всё норовили ускользнуть из-под строгого боцманского ока не то в таверну, не то в бордель. Хелмегерд следил одновременно за всеми, не переводя дух ни на минуту, пока вернувшийся в свите кока с рынка матрос не сообщил, будто слышал, что в старом районе есть прощелыга, который хорошо платит за… высушенные листья конопли.

Хелмегерд, разумеется, поинтересовался, на кой дьявол кому бы то ни было конопляные листья, да ещё и сушёные к тому же, на что матрос, почесав затылок могучей ручищей, промямлил что-то про даруемое ими неземное блаженство, доступное знающим их секрет людям. Хелмегерд, конечно, посоветовал матросу меньше пить и почаще чистить уши, но сомнения закрались в его душу, и перед закатом он, убедившись, что подготовка к отплытию движется к завершению, оставил баркентину на Пита, сошёл на землю и двинулся к рынку.

Три склянки спустя[12] он возвращался на «Акулу» из старого района, охваченный радостью. Ему удалось найти барыгу, и тот подтвердил всё услышанное матросом: он и в самом деле готов отвалить хорошие деньги за эти абсолютно бесполезные части растения, что гнездится на южных землях. Хитро поводя белёсоватыми глазами, он обещал Хелмегерду научить его получать от этих листьев ни с чем не сравнимое удовольствие, но Хелмегерд, скрепляя договор рукопожатием, подумал, что самое большое удовольствие получит от вырученных за такую ерунду денег — нужно будет только как-нибудь выманить эти части конопли у индейцев, а то и вовсе отобрать с оружием…

Такие приятные мысли витали в его голове, когда из-за очередного угла узкой улочки быстрым шагом вышла невысокая девушка в голубом платье, совсем юная — едва раскрывшийся бутон. Хелмегерд знал, что нынче, готовый к отплытию, выглядит куда лучше, чем обычно, и всё же он отдавал себе отчёт в том, что вряд ли хоть одна юная леди обрадуется встрече с ним в глухом переулке. Поэтому он поспешно отступил к неровной сырой стене ближайшего дома, прислонившись к ней спиной, и для пущей убедительности в своём миролюбии сорвал шляпу с головы и поклонился, чиркнув по траве пышными перьями плюмажа.