Шрифт:
— Врет, местная она. И никуда не уедет. Ей и здесь хорошо. Понастроили хором!.. Оставить им по комнатенке, а остальное конфисковать! А походка... Походка!.. Видал? Денег у нее не допросишься, а как насчет чего другого...
Почти от самого магазина я вернулась и наотмашь ударила его. Он так побледнел, словно и не загорал никогда, словно час назад прикатил со своего севера.
— Ай да тетка! — шепчет.— За что?
Товарищ его перепугался, на руках у него повис, на меня умоляюще смотрит.
— Поделом, Гриша! Заслужил. Сам виноват...
Даже барышни свой пост под эвкалиптами покинули и, стуча деревянными сабо, бросились к нам.
— Гриша! Перестань, Гришенька!
Краем глаза замечаю их испуганные, совсем Детские лица. Этот детский испуг отбивает охоту съездить еще раз по наглой хорошенькой рожице Гришеньки.
В магазине тесно, душно и жарко. У прилавка пыхтит и обмахивается раскрасневшаяся толпа. Прилавок пуст и грязен; горка серого творога, какие-то консервы, несколько кусков почти черного мяса с желтым жиром, над ним спиралью закручиваются липучки для мух.
За прилавком хозяйничает Марго. Слышен ее разбитной голос с приятной джазовой хрипотцой:
— На что тебе мясо, душа моя? У тебя же мужик в два обхвата. Творогом покорми, творогом и «изабеллой». Тут перед почтой старушка сидит, подойди от моего имени... Что?! Посмотри на часы! А молоко у меня когда? Если отъедаться приехала, мало-мало ошиблась. У нас море, солнце и... Правильно, витамины! Удивляюсь вам, гражданки, полдня в этой духоте проводите. Всю жизнь одно твержу, но кто слушает?.. Сорок и сорок — рубь сорок, еще сорок — три сорок, папиросы брали, не брали — семь двадцать, итого девять шестьдесят... Шучу, дорогая, не снимайте очки. Семнадцать лет на этом месте, меня вся Абхазия знает, от Леселидзе до Очамчира. Весь ваш продукт на пять рублей двадцать семь копеек. Как в аптеке. Заведите сумку с колесиками. Рационализация!
Я послушала эту самодеятельность, потом говорю по-грузински:
— Марго, хватит тебе людей обвешивать. Хотя бы байки переменила, а то одно и то же каждый год.
Она заметила меня и через головы покупательниц отвечает:
— Додо, здравствуй, генацвале! Обожди,. дорогуша, вот эту каракатицу обслужу и я твоя... Слушаю, дорогая! Какой на вас прекрасный загар!
Очередь невнятно вздыхает. Пока Марго тараторит с покупательницей, окидываю взглядом публику у прилавка. Ничего интересного. Почти поголовно женщины. На лицах усталость и терпеливое ожидание. Молодежи нету, только бабушки и матушки. Хотя вон двое — сутулая девушка с грустным лицом и что-то шепчущий ей ка ухо блаженный студентик в стройотрядовской куртке и круглых очках... У тщедушной раскрасневшейся старушки заметно трясется седая голова, длинная прядь выбилась из-под заколки. Взгляд возбужденный, требовательный, чуть ли не отчаянный. Дождавшись, когда этот взгляд устремляется на меня, спрашиваю:
— Вам нехорошо? Вы не перегрелись?
— С чего вы взяли! — строго и громко отчеканивает старушка.— Мне надоели шутки этой особы. Каждый день я покупаю продукты в этом кооперативе и каждый день принуждена слушать ее сомнительные остроты. Нели вы приятельницы, сделайте одолжение, объясните ей разницу между притоном и торговой точкой.
По толпе у прилавка проносится ропот. Кто-то улыбается, предвкушая зрелище, кто-то пытается урезонить строгую старушку:
— Вы не правы. Закон не запрещает продавцам разговаривать.
— С нашей Маргошей не соскучишься.
— У вас просто не развито чувство юмора. Читайте шестнадцатую полосу...
— А у вас вообще атрофировано самолюбие,— парирует старушка, и ее седая голова трясется еще заметнее.— Вам плюют в глаза, а вы говорите «божья роса».
— Hyf зачем же так? Кто нас оскорбляет, так это вы. А Марго никого не задела...
Словно не слыша всей этой перепалки, Марго выходит ко мне.
— Зина!
У противоположного прилавка, где пылятся на полках книги, коробки с духами и дорогие несессеры, дремлет под вентилятором ее семнадцатилетняя дочь.
— Зина., надень халат и поработай, мне надо с Додо поговорить... Эту красненькую бабусю особо обслужишь, чтоб комар носу не подточил. И книгу жалоб ей дай, пусть распишется на память.
Марго берет меня под руку, ведет, раздвигая висящие плащи и костюмы. Потом несколько дверей, крутая, обитая железом лестница; ступая чуть боком, как по корабельному трапу, спускаемся в подвал. Снизу по ногам тянет прохладой. Погружаемся в сырость, остро пахнущую грибами, спиртом и мышами. Вокруг ящики, картонные коробки, банки. Марго сажает меня возле пустой бочки под тусклой лампочкой, закуривает и, словно уговаривая не торопить ее, шепчет:
— Сейчас, дорогая! Сейчас!..
Исчезает, приносит несколько бутылок пива и два больших фужера. Откупоривает бутылки, разливает пенящееся пиво, кивает мне и пьет с жадностью. Я тоже подношу фужер ко рту. Желтоватая пахучая пена щекочет губы. Пиво холодное, свежее, играет, бродит, покусывает нёбо, десны, весь рот до глубины гортани. После сумбурного утра, после жары на шоссе, духоты и скандала прохладная тишина погреба. Холодное пиво. Марго тут же наполняет опустевшие фужеры и, едва успев восторженно выдохнуть «Плзень», присасывается. Я делаю то же самое. Но не спешу. Медленно, упоительно медленно цежу сквозь зубы, различая привкус жженого ячменя, пивных дрожжей и еще чего-то.