— Позволь заметить тебе, дорогой мой заместитель, что пока полком командую я, и я никому не позволю отменять мои приказания, даже своим заместителям. Ясно?

— Ясно, товарищ полковник. Разрешите в таком случае задать один вопрос? — перешел Дятлов на официальный тон. — Вас не шокирует, что наш полк академией величают?

— Это мне импонирует, дорогой замполит, — усмехнулся Синицын. — В академиях учатся.

— Я ценю твою волю, твой талант, — Дятлов окончательно остыл, — твои разработки новых приемов борьбы с воздушными целями, несомненно, большой вклад в тактику…

— Я не институтка. Не распыляйся на комплименты, — прервал его Синицын.

— Это прелюдия. А теперь послушай главное. Ты вывел полк в отличные. Это хорошо. Добился, что почти все летчики первоклассные. Здорово. Мечтаешь, чтобы все стали мастерами боевого применения. Великолепно. И я за это. Но я против тех средств, которыми ты добиваешься цели. Современная техника, сам знаешь, насколько сложна, и не мне объяснять тебе, какого физического и морального напряжения требует каждый полет. Нужна разрядка. А ты передохнуть людям не даешь…

— Ага, значит, и ты устал? Может, и тебе, как Парамонову, захотелось по театрам ходить, на рыбалку ездить, за бутылкой с дружками сидеть?

— Не юродствуй. Речь идет о гибели человека.

— Ты считаешь, что Октавин не выдержал напряжения?

Дятлов опустил глаза. Значит, думает так. Еще одна версия.

— Он больше летал, чем мы с тобой? Или больше, чем другие? — спросил Синицын.

— Нельзя всех под одну гребенку…

— Нет, я в тебе не ошибся, комиссар, — грустно вздохнул Синицын. — Сейчас ты еще раз убедил меня, что я правильно ответил, когда спрашивали мое мнение о тебе: рано тебе командовать полком. Зелен ты еще, Иван Кузьмич. Очень зелен.

— Вот как? — Дятлов удивленно и недоверчиво посмотрел на командира. — А я и не знал, что меня хотят выдвинуть.

— Теперь знай. И догадываешься, почему я так ответил?

— Нет.

Синицын скрестил на груди руки и в задумчивости прошелся по кабинету.

— Помнишь моего старшего брата?

— Помню, — ответил Дятлов.

— Знаешь, почему он прикован к кровати?

— Он рассказывал.

— Рассказывал… — В голосе Синицына послышалась грусть. — Да не все так, как было. — Он помолчал. — Да, его сбили в бою. Но ни одного фашиста он не завалил. Его подстрелили, как желторотого птенца, в первом же воздушном бою. И знаешь почему? Потому, что командир у них был такой же добренький, как ты. Все на эстетику нажимал. Самодеятельностью летчиков развлекал вечерами. Пикники каждое воскресенье устраивал. А воевать как следует не учил. — Синицын остановился напротив замполита и дружелюбно глянул ему в глаза. — Это была та война, в боях доучивались. Сегодняшняя война, случись, такой роскоши нам не позволит. И я стараюсь делать все от меня зависящее, чтобы мои ведомые не погибли в первом бою… Ты прав, современная техника сложна, напряжение летчики испытывают в полетах большое. Но не упрощением полетных заданий, не уменьшением нагрузки можно сбавить напряжение без ущерба для боеготовности. Вот почему я заставляю летчиков сидеть в классах, на тренажерах, сосредоточиваю внимание на сложных видах боевой подготовки. И я убежден: тот, кто пройдет мою «академию», сумеет постоять за себя и в бою.

Дятлов слушал, низко опустив голову, и не пытался возражать. Да и что тут возразишь?

Ветер заметно слабел, Вулкан сбросил свою косматую шапку, и на фоне посветлевших облаков, обагренных заходящим солнцем, он походил на великана в черной бурке, склонившего в трауре голову… Вулкан… Только он знает, сколько пролито слез у его подножия, где покоятся вечным сном дети неба! Завтра корабли выйдут на поиск в океан. Найдут они самолет или нет, но у подножия Вулкана поставят еще один памятник.

Тяжело, очень тяжело было у меня на душе. Мысль о том, что я причастен к гибели Октавина в той же мере, как и Синицын с Вологуровым, не давала мне покоя. Я должен, обязан был сказать, чтобы Октавина не пускали в полет, тем более что желание у меня такое было. Дважды судьбу не испытывают, это неписаный, но доказанный жизнью закон. У Октавина в тот день не ладилось с полетами, и неважно из-за чего, из-за перенапряжения или из-за нервного расстройства, хотя, откровенно, ни в одну из этих версий я не верил. Не укладывалось у меня в голове и то, что Синицын мог так низко пасть, использовать свое служебное положение в корыстных целях. Да и Дуся. Разве не послужила для нее уроком гибель Геннадия?..

Перед моим уходом из штаба к Синицыну снова заходил Мельников. О чем они говорили, я не знал, но, видимо, о чем-то очень важном — просидели вдвоем часа полтора, приказав дежурному по штабу никого в кабинет не пускать. А у Ганжи в то время сидел майор Вологуров и вышел от инспектора с таким выражением на лице, словно его посвятили в великую тайну. Потом Ганжа снова вызвал Парамонова, инженера полка, инженера эскадрильи и многих офицеров, прямо или косвенно причастных к последним, полетам. Побывали у него и Эмма Семеновна с Мусей. Вот и попробуй отыскать даже крупицу истины в такой каше.

Я стоял около нашего дома, поджидая Инну. Она позвонила, что выходит из больницы и лишь на минутку заскочит к Дусе. Может быть, принесет что-нибудь новое она? Инна умная и смекалистая, она отлично поняла, зачем я заходил утром к Дусе, хотя я и словом не обмолвился о своих подозрениях. Я пошел на явную авантюру, вынужден был пойти на это, чтобы вырвать признание любым путем. У меня были и другие вопросы к Дусе, но я чувствовал, что каждое мое слово будет для нее пыткой, и пощадил ее. Зато получил расчеты Алексея, и они-то еще больше запутали меня. Все версии рассыпались, как карточные домики от дуновения ветра, и я злился на себя, сознавая свою беспомощность.