Я понял, что мешаю им выяснить отношения, и попросил разрешения выйти. Ганжа кивнул мне головой, и я удалился. В коридоре меня поджидал дежурный по штабу.

— Зайди к Синицыну, — сказал он так, будто Синицын уже не командир и не приказывает, а просит, и моя воля — пойти к нему или нет. Откровенно говоря, мне видеть его не хотелось: слова Ганжи заронили в душу сомнения. Но я пошел.

Картина, которую я увидел, изменила мое настроение и чуть не рассмешила. Синицын тоже стоял перед схемами, разостланными на столе. Разница была лишь в том, что эти схемы не отличались чистотой и аккуратностью, были исполнены простым карандашом, за исключением моей, лежавшей в сторонке. Синицын стоял с карандашом в руке, всецело погруженный в проверку расчетов. Он скользнул по мне рассеянным взглядом, сказал «здравствуй» и кивком головы указал на стул. Наконец, отодвинув схему, Синицын глянул на меня.

— Я вот зачем пригласил тебя, — сказал он. — На твою схему наткнулся, а легенда к ней у Ганжи. Черновика у тебя не сохранилось?

Сердце мое сразу оттаяло. Не зря я равнодушно воспринял сообщение инспектора о «плагиате». Синицын использует мои расчеты для общего дела, ищет наиболее эффективный способ борьбы с вертолетами. Но тут мне припомнились доводы Ганжи.

— Копию расчетов я храню, но так ли страшны вертолеты, чтобы посылать против них ракетоносцы?

— Э-э, брат, надо внимательно следить за событиями. Почитай в газетах, как используются вертолеты на Ближнем Востоке. Это не только транспортная машина, но и летающий танк, более сухопутного маневренный, который может быть оснащен более мощным вооружением. Вот и представь себе, что он может натворить над полем боя. От танка можно на дне окопа укрыться, гранатой его подорвать. А попробуй от вертолета. — Синицын глубоко вздохнул. — Мы должны уметь поражать их.

И снова, как и в первый раз, когда я был у Синицына на квартире, он заставил меня проникнуться к нему уважением за мудрость и дальновидность, за то, что в эту трудную минуту, когда над ним нависла угроза трибунала, не пал духом, работал и работал. Только за это я простил бы ему его грехи, если они у него и были, в чем я все больше сомневался.

Я достал бумаги Октавина, переданные мне Дусей, и расстелил листы перед Синицыным. Он впился в них глазами, пробежал до конца и схватил меня за плечи.

— Ты закончил?!

Я еле высвободился из его объятий.

— Не я, Октавин.

— Октавин? — Командир был поражен не менее, чем я. Он задумался и опустил голову.

В это время в дверь несмело постучали и вошел Парамонов, виноватый, раскаивающийся, отчего и вовсе показался мне маленьким и тщедушным. Синицын оторвал взгляд от бумаг и нахмурился.

— Что, за разрешением пришел выходной догулять? — строго спросил он. — Иди допивай свое пиво или что там у тебя осталось.

— Простите, товарищ полковник. — Парамонов остановился у самой двери, опустив голову. — Виноват… Уснуть не мог, вот…

— А думаешь, я спал без задних ног? Или вот он? — указал на меня полковник. — Или командир эскадрильи? Спроси у них. Но как ты мог в такой момент отгул себе устраивать? Ну скажи, есть у тебя после этого совесть?

Парамонов вдруг насупился и поднял голову. Лицо его стало решительным.

— Не надо мою совесть трогать, товарищ полковник, — глухо и требовательно попросил он. — Я всю ночь не спал, думал…

— О чем? О совести?

— И об этом тоже. Я пятнадцать лет служил. Недосыпал, с личным временем не считался. Вкалывал как проклятый. И что я выслужил?

— Выходит, недооценили твои заслуги?

— Я не об этом. Чины и награды меня не волнуют. И не подумайте, что я завидую вам. Нет. — Парамонов замолчал, видно взвешивая, стоит ли выкладывать все, что накипело у него на душе.

— Я слушаю, — напомнил Синицын, и Парамонов заговорил еще запальчивее:

— Да, я не завидую вам, вашей жизни. И вам самому, наверное, не раз приходила мысль, стоит ли терпеть такие лишения ради вот этой железки. — Он потрогал рукой свой значок техника первого класса. Синицын стиснул челюсти, но промолчал. Парамонов заметил это и поправился: — Может, и не приходила. Я тоже до сегодняшней ночи не задумывался над этим. Спешил получить первый класс, стать отличником, старался содержать самолет в образцовом состоянии. И когда требовалось, не спал по нескольку ночей подряд. И в последний раз — за два дня ввел самолет в строй. Вы пожали мне руку, командир эскадрильи, инженер. Слава мне! И вдруг — бац, нет ни самолета, ни летчика. И нет тех моих пятнадцати лет безупречной службы. Но это еще не самое страшное, я в лучшем положении, переживу. И вы переживете, вы — кремневый. А Октавин?.. Вот теперь и ответьте мне, что важнее человеку: слава, за которую приходится расплачиваться жизнью, или бесславная, но спокойная и красивая жизнь?

— И ты выбрал красивую? — не выдержал Синицын.

— Да, я выбрал красивую, — вызывающе ответил Парамонов. — Я решил уйти из армии. Не надо мне славы. Я буду после работы ходить в кино, по выходным ездить на рыбалку, по праздникам с друзьями собираться за столом. И никто не упрекнет меня.

— А если упрекнут? Потомки. За то, что ты не оставишь им ничего.

— Какая разница Октавину, что о нем будут говорить потомки?

— Вот как? — Синицын смотрел на Парамонова такими удивленными глазами, будто впервые увидел его. — Скажи, а где твой отец?

— Погиб. Под Курском.

— И тебе все равно, что о нем говорили бы?

Парамонов не выдержал взгляда командира, и голова его снова начала клониться.

— Ты пожалел, что не спал две ночи подряд, что в театре не бываешь, что с друзьями за рюмкой редко встречаешься, — теперь горячо говорил Синицын. — А ты спрашивал у матери, сколько ночей она не спала во время войны, сколько недоедала, сколько выплакала слез по погибшим родным и близким? Спроси, если сам забыл. — Полковник нервно стал шарить по столу, открыл ящик и достал оттуда несколько стандартных листов. — Легкой жизни, видите ли, ему захотелось. А я-то отстаивал его. На, пиши рапорт. — Он протянул технику чистый бланк. — Ходи по театрам, на рыбалку езди, спи спокойно. Мы будем охранять твой сон. И можешь не беспокоиться, если потребуется, жизни не пожалеем. Можешь считать как хочешь, во имя славы это или во имя жизни.