Именно так я прочитал сидящую передо мной женщину-психолога, которая была моложе меня. Далее я думал о ней вот как. Из-за своей внешности она обижена на человечество, смотрит на мужчин, которые все мысленно плюются при виде неё, сплошь как на каких-то кобелей, обходящих её стороной, смотрит и грустно, и стервозно, и алк'aюще. И на более красивых женщин смотрит с завистью. И как же ей с её взглядом на человечество, на мужчин и женщин, работать с людьми, то есть быть психологом?! И вот она, такая, сейчас будет делать важные для моей биографии выводы, важные для моего будущего выводы!

Пока она листает моё дело и чего-то спрашивает меня, я кошусь на раскрытые страницы моего дела и пытаюсь успеть прочитать хоть что-нибудь - мне же интересно! Читать мне неудобно, ибо я читаю под углом 90 градусов (если быть точным, то я сижу с боковой стороны стола, на котором разложены бумаги. Я замечаю в моём деле, что там есть бумага с Пряжки. Это, как я домысливаю, ответ Пряжки о моём состоянии во время моего пребывания там, написанный по запросу следователей. Конечно же. Этот ответ меня чернит. Также в ответе с Пряжки говорится, что я вижу смысл в написании своей Книги, чуть ли не предназначение. Да, по-моему, там есть это слово-предназначение. Мне читать это, написанное вдогонку после совершения мной Поступка, и смешно, и грустно, и страшно: что же со мной будет?! Также при перелистывании страниц моего дела я замечаю, что производилась беседа с Полиной, которая меня чернила, вместо того, чтобы говорить обо мне что-нибудь хорошее, на что я надеялся. Итак, я это успеваю прочесть до того, как уродина-психолог начала со мной говорить, и во время беседы с ней. Странная это была беседа с ней. Психолог вечно, не дослушав мою мысль до конца, начинала записывать её начало. Но только начало, потому что, пиша, она задавала следующий вопрос, я принимался отвечать на него, а предыдущий так и оставался недоотвечен мной и недоконспектирован ею. То есть можно сказать, что психолог вырывала первые фразы из контекста моей речи. Меня это бесило, что она и слушает меня невнимательно, пытаясь что-то успеть записать, и записывает не всё то, что, на мой взгляд, является существенным и достойным быть отражённым в моём деле. Да она портит моё дело!
– заключил я. А о более или менее отвлечённом или возвышенном и прекрасном с ней невозможно было вообще говорить: эта приземлённая похотливая тварь, только и мечтающая, чтобы её кто-нибудь поимел, обрывала меня на полуслове. И так вся беседа с ней: и невнимательно слушает, и обрывает, как будто ей всё ясно, что я недовысказал ей. То есть эта уродина строит из себя умную. А в моём деле тем временем пишется совсем не мой психологический портрет, а какого-то психа, если не полная ахинея. В общем, психолог и предварительное ожидание в шайс-отстойнике взвинтили меня перед разговором с психиатром. Вот такая была произведена психическая атака на мой мозг - длительное восприятие и обоняние шайсе, стоя на ногах в отстойнике плюс шайс-беседа с отвратительной женщиной-квазимодой! После общения с ней я сел в другой комнате перед столом с психиатром. Вспомнить спустя года ход беседы с ним мне не представляется возможным, потому что логики в ходе той беседы не было, да я ещё взбешён психологом. Врач-психиатр, мужчина средних лет (без аномалий во внешности, в пиджаке) разговаривал со мной как с нашкодившим мальчишкой, а не как со взрослым. Это его неуважение меня побудило меня довольно скоро выразить вслух своё возмущение следующим вопросом:

– Да как вы со мной разговариваете? Я, может быть, был на свободе VIP, а вы со мной как с рядовым преступником!

– И чем же вы занимались?

– Готовился идти в президенты Российской Федерации.

– Шутить изволите, молодой человек?

– Я без шуток.

– И как же вы собирались осуществить своё намерение? Мне это очень интересно.

– Как? Как? Конституционными методами! Мне уже 35. Значит, могу. И хочу.

– А вас, что, многие знают?

– Пока никто. Но народ прочитает мою Книгу, о которой вам известно из моего дела, и узнает меня! Мало того, что узнает-полюбит меня! И этого будет достаточно, чтобы стать президентом России.

– Скажите, пожалуйста...

– Да-да, говорю: на самом деле я мечтаю о большем-стать новым русским царём новой Российской империи.

– Вы всё это мне говорите серьёзно?

– Да. С Божьей помощью это осуществится. Ведь Бог с царём! Даже с будущим.

– А если вас посадят? Уже посадили!

– Я сам вызвал милицию, потому что я прав. На всё воля Божья! Буду писать свою книгу там, или когда освобожусь.

Беседующий со мной врач-психиатр часто изволил во время беседы со мной смеяться, чем тоже меня раздражал помимо отсутствия логики в последовательности задаваемых им вопросов. На его улыбки и смех мне ничего не оставалось делать как раздражаться, что было заметно врачу-психиатру, а также повышать голос, чтобы перекричать его смех, на что он мне делал замечания: "А что вы кричите?", "А что вы раздражаетесь?". Так и поговорили. Я - без информации о том, насколько важна будет для меня эта беседа с психологом-квазимодой и психиатром-весельчаком. Как много позже я узнаю, это была экспертная комиссия, на которой беседуют со всеми подследственными до суда, определяя их психическое состояние на момент совершения ими преступлений. Эта психолого-психиатрическая комиссия в "Крестах" на жаргоне называется "пятиминуткой" за экспресс-методы её проведения. Большинство (какое - я не знаю) после неё отправляют на стационарную экспертизу в специальную психиатрическую больницу сроком где-то на месяц. Меня же на месяц отправлять в дурдом не стали. Это я пойму позже. А признает психом именно эта "пятиминутка". Я ещё напишу, когда и какой мне поставят диагноз, какую психиатрическую болезнь, когда узнаю об этом. Откуда - тоже напишу.

* * * (Звёздочки 73)

На следующий день после "пятиминутки", то есть 8 декабря 2006 года, меня с обычного корпуса "Крестов" перевели на больничный, туда, где сидят психи. Первым делом меня посадили в камеру-одиночку. Как только санитары закрыли за мной дверь, я осмотрелся. О, ужас! Окно неплотно закрыто одеялом, так что в камере было прохладно, раковины с краном нет, а туалет-параша забит шайсой донельзя. Я не понял! За что меня запихнули в такие ужасные условия?! Я тут же принялся барабанить кулаками и ногами в дверь камеры. Пришли санитары, сказали, что я, наверное, не понял, куда попал, сделали мне укол (куда не помню) и привязали к стоящей посередине камеры кровати, набросив на меня, одетого в свитер, кожаную куртку и джинсы, грубое одеяло.

– Будешь лежать привязанным, пока не обоссышься!
– сказали, смеясь, санитары, которые, как я узнал позже, были осуждёнными, которые согласились не ехать в зону, а остались при "Крестах" отбывать наказание в виде лишения свободы.

Лежу. Туго привязанный к кровати. Сколько лежу - сказать трудно. Пошевелиться либо нельзя, либо больно. Как же туго меня привязали! Вдруг зачесался нос. Ах, как хочется мне его почесать! Лежать, не почесавшись, становится невыносимо. Я начинаю кричать, призывая к себе санитаров. Они долго не идут. А нос всё не перестаёт хотеть почесаться! Продолжаю орать, призывая хоть кого-нибудь ко мне прийти. Приходят санитары. Двое. Я объясняю, что у меня чешется нос. Один из них берёт и комкает одеяло, и этим комком как мочалкой трёт мне по лицу, чуть не сворачивая мне с места мой нос. Зуд на носу проходит. Санитары удаляются. Оставив меня лежать привязанным. Проходит время. Сколько проходит - не знаю. Теперь зачесалась щека. Снова ору, зову санитаров. Спустя долгое время приходят, когда, казалось, что я умру от щекотки на щеке. Санитар тем же самым образом натирает скомканным одеялом мне щёку, чуть не продавливая мне глаз. А я всё лежу сухой. Но, конечно же, проходит энное количество времени, и я мочусь под себя. Сил орать по этому поводу уже нет. Спустя ещё какое-то время приходят санитары, убеждаются, что я лежу в мокрых джинсах, и только тогда отвязывают меня. И покидают камеру, оставив меня одного. И потянулись дни. И я не знаю, сколько меня так продержат, в таких условиях. А когда разносили еду, то пить ничего не давали, никакого чая или ещё чего. В камере была пластиковая 1,5-литровая бутылка, и мне часами приходилось сидеть под дверью и просить санитаров, чтобы они смилостивились и наполнили её сырой водой где-нибудь. Вот так проходили мои дни в камере-одиночке.

Недоеденный хлеб (отвратительный хлеб, выпекаемый в самих "Крестах"), которого давали очень много, скапливался у меня в углу камеры. И вот однажды я слышу стук через равные, с минуту, промежутки времени. Я сначала подумал, что это что-то капает на пол. Я прислушался-присмотрелся. Оказалось, что это мышь брала в зубы большой кусок чёрствого хлеба в углу камеры и забиралась по горе этого хлеба в дыру в стене, туда, куда уходила труба от батареи, причём кусок хлеба мышь при попытке залезть в дыру с ним в зубах выпускала изо рта, так как этот кусок хлеба не влезал в дыру, и он падал на пол, издавая тот самый звук, который я принял за капель. Причём обнаружить мышь мне удалось не сразу, ведь как только я реагировал на звук и смотрел в сторону горы с хлебом, то мыши я уже не видел, ведь сразу после звука от падения куска хлеба на пол, или одновременно с ним, мышь скрывалась в дыре. Я эту сцену стал смотреть как мультфильм по телевизору, уставившись глазами в угол камеры, пока мне это не надоело, и я не запустил кроссовкой в угол. По мыши я промазал, но она свои попытки затащить хлеб в дыру прекратила. Сколько же меня продержат в камере-одиночке, как долго?
– мне было неизвестно, и никто мне этого не говорил. Чтобы убить время, я нарисовал на газете шахматные фигуры, а на матрасе клетчатое поле, благо, матрас был в полоску, и стал играть сам с собой. Лампочка в одиночной шайс-камере, естественно, горела круглые сутки, и из-за одеяла на окне не было видно, что сейчас, день или ночь, так что для меня было загадкой, что мне принесли, завтрак или ужин, и только обед благодаря первому блюду, баланде, я различал как обед. Чтобы хоть как-то убить время, я стал грезить. Порядка двух суток я в своих грёзах беспрерывно пребывал в Павловском парке, по которому я не просто гулял, заглядывая во все его, даже самые дальние, уголки, а как будто я справлял в нём собственную свадьбу в будущем. Я придумывал различные мероприятия разной степени торжественности и серьёзности и разыгрывал их в своём воображении в соответствующих их характеру местах и местечках, углах и уголках парка. В своих грёзах на эту тему я спорил сам с собой, оттачивая режиссуру мероприятий и меняя места действия, подбирая наилучшее. Если что-то не спорилось в моём воображении, то я подолгу застревал на одном мероприятии или в одном месте парка. И пока я не продумал всё, что только можно было, на мой взгляд, предусмотреть, я в своих грёзах не удалялся от темы под названием "Моя будущая свадьба в Павловске". Повторяю, я мысленно гулял в Павловском парке порядка двух суток. А нагулявшись, я стал придумывать деньги без нулей, какие я ввёл бы, став царём (мечтать не вредно, а даже, наоборот, полезно). Я бы сохранил традиционные со времён Николая Первого для рубля, трёшки, пятёрки, десятки и двадцать-пятки цвета. Соответственно: жёлтый, зелёный, голубой, красный, сиреневый (или как он называется правильно, цвет у старых 25 рублей?). И разместил бы на них следующих персонажей любимых Народом советских мультфильмов: на рубле - Винни-Пуха и на другой стороне Пятачка, на трёшке - Крокодила Гену и Чебурашку, на пятёрке - Волка и Зайца из "Ну, погоди!", на десятке-с одной стороны - Бременских музыкантов, а на другой - Трубадура и Принцессу, на 25-ти рублях - Ёжика в тумане, а на оборотной-медвежонка, лошадку, собачку. А вот на 50-ти рублях и сотенной я решил, что было бы здорово разместить портреты будущей царицы - я скромный, и поэтому не считаю нужным использовать своё изображение на деньгах, а вот портрет царицы, которая непременно будет у меня молодой и красивой умницей, украсил бы эти крупные деньги новой России. Думая о деньгах я также убил порядочное количество времени, прежде чем перестал о них думать...

Меня продержали в этой ужасной одиночной камере 10 суток. 18 декабря перевели в обычную камеру больничного отделения к психам. Спустя несколько дней ко мне приходит новый адвокат, имя которого я не помню, и сообщает мне, что его наняли для меня тётя Надина и Дима Блюменталь за 15 тысяч рублей, сложившись поровну, и теперь защищать меня будет он, а не тот положняковый адвокатик Соловей. Я обрадовался. Но рано. Я нового адвоката больше не увижу, потому что меня признают психом (на тот момент я не знаю кто, где и когда?), и услуги этого адвоката мне больше не понадобятся. Но я этого долго не буду знать, что мой новый адвокат прекратит заниматься моим делом, едва начав. Я буду сидеть в камере и ждать его прихода. Напрасно ждать. Новый, 2007 год, я встретил в компании психов.