Я включаю свет в коридоре и стараюсь не смотреть на голову трупа пидора . крови вокруг море. И у меня, босого, ноги по щиколотку в крови, а руки - по локоть. Первым делом, включив свет, я похлопал по карманам джинсов трупа гада (оказывается, он лёг на меня в джинсах), вдруг там обнаружатся ключи от железной двери в квартиру. Но нет, их там не оказалось. Что же со мной будет? Поймут ли меня менты и суд, и общество вообще, что я не убивал? В прямом смысле слова не убивал! И вообще, хочу ли я сбегать с места совершения мной этого Поступка, назовём его так. Нет! Я не хочу. Ведь я был прав. И утаивать его от описания в своей Книге я не хочу. Ведь он закономерен. Должно было случиться нечто подобное. И оно случилось. С морем крови. Как я и предсказывал. А если я сейчас сбегу, найдя ключ от железной двери, то я уже не смогу описать этот случай, этот свой Поступок, в своей Книге. Ведь меня спросят, чего же ты сбежал, коли чувствовал себя правым? Но всё равно ключ надо найти. И я поверхностным взглядом осматриваю комнату. Но сил шарить по вещам в поисках ключей у меня нет. Руки, ноги ещё не отошли - дрожат. Даже если я найду ключ от металлической двери, то, - думаю, - должна вернуться рано или поздно мать пидораса. Она откроет своим ключом металлическую дверь и сразу же увидит страшную кровавую картину с лежащим посреди коридора своим мёртвым сыном. И я смогу улизнуть в этот момент - она же будет в шоке от увиденного. А чтобы она никому не передала, что нужно искать Алёшу-ангела, или Павлова-она же, наверняка, запомнила моё имя да с приставкой ангел, когда я звонил по телефону, или мою фамилию, когда я давал ей в руки свой паспорт - чтобы она никому не передала информацию обо мне, я ведь могу и её уложить насмерть! Но, нет, не могу! Я не Раскольников, а она не Лизавета!
– так я думаю и решаю вызвать мелицыю как можно скорей. Пробую сделать это с найденного на диване телефона, но не получается: телефон мелицыи 02 занят. Тогда я беру крышку от кастрюли и стучу опять по стене. Вышедшей на мой стук на лестницу соседке сообщаю, что я всё-таки убил хозяина квартиры, и прошу её вызвать мелицыю. Я ей сказал убил, потому что так короче, и мне было не до словесных изысканий в диалоге с ней через металлическую дверь. Она обещала выполнить мою просьбу. Ну всё, теперь можно отдохнуть, пока едет мелицыя. И поискать свою сумку с мобильным телефоном и паспортом. Сумка оказывается в шкафу. Я голодный, и поэтому решаюсь поесть варёной картошки с котлетами, найденными мной на кухне - трупу они больше не понадобятся, зато мне неизвестно, когда в следующий раз придётся поесть, если меня заберут в мелицыю. Что вероятно, ведь как только я предъявлю паспорт с областной пропиской или скажу, что я бомж, то меня менты и/или суд решат не отпускать до рассмотрения дела в суде. А в суде, думаю, я докажу им, что я был прав, замочив пидораса. Или не докажу? Неужели мне придётся понести незаслуженное наказание - мне дадут срок, за то, что я совершил угодный Богу поступок, справедливый поступок? Значит, придётся мне пострадать за правду как православным святым. За Божественную правду. Я так размышляю и курю в ожидании ментов. Пока жду, и сам дозваниваюсь до мелицыи. Пока жду, звоню Полине, на Набережную Насте, Эдику Сипатову, Алексею Виноградову. Всем им сообщаю, что я совершил. До Романа Герасимова дозвониться не смог. Так что, Роман Михайлович, привет тебе! Так что утверждать, что мелицыю вызвал не я, нельзя. Даже когда я попросил вызвать мелицыю соседку - это всё равно вызвал я. Спустя минут 20 после моего звонка в мелицыю менты приезжают. А дверь-то металлическая заперта! А этаж-то восьмой.

Похоже на то, что в комнате матери был балкон. И у той соседки, что вызвала мелицыю, тоже был балкон, соседний. Или был один общий длинный балкон на две квартиры. Однозначно утверждать не могу, потому что, как ты уже, наверное, догадался, мой читатель-избиратель, мне пройтись перед фасадом дома больше не удастся. В общем, как-то менты попали через окно или балкон в запертую комнату матери. И выломали дверь из комнаты в коридор. Я им помогал при этом со своей стороны.

Я сел в кресло к комнате пидора и менты принялись искать ключи от входной металлической двери. Один мент поднял матрас и увидел на диване (или это была кровать, коли лежал матрас?
– не помню) связку ключей. Открыли входную дверь, вошли ещё менты. Принялись всё осматривать, что-то писать. Спустя ещё какое-то время в квартиру приходит следователь. Как потом выяснится, Антон Бесхмельницын. Итак, я сижу в комнате в кресле. Следователь Антон входит в квартиру, видит место совершения мной Поступка, то есть коридор с трупом пидораса, морем крови и створкой шкафа на полу, восклицает при виде этой картины что-то неприличное и громко вопрошает:

– И где же этот злодей, что заставил подняться меня с постели посреди ночи?!-следак имеет ввиду меня и на волне своего вопроса заходит в комнату пидораса, где я привходе сижу в кресле.

– Вот он, - указывают менты на меня, всего в крови.

И следак Антон делает резкое движение перед моим лицом кулаком, как будто хотел ударить меня по лицу, но промахнулся:

– Злодей! Как бы дал тебе!

За что мне? Чувствующему себя пострадавшим в этой истории, дополнительное унижение от следака Антона?! Я рассказываю, кратко, Антону как всё было. Этим вечером и ночью. Кто-то из ментов осматривает труп пидораса и составляет протокол осмотра трупа. Кто-то осматривает комнату, тоже протоколируя. Следак Антон берёт протокол осмотра трупа и сравнивает написанное в нём с тем, что он видит сам, и ругается:

– Что же вы - <ругательство> - не указали на его воровскую наколку на теле?

Значит, я убил вора.

– А сколько ударов ты ему нанёс?
– спросил меня следак Антон.

– Не знаю, я не считал. Может, 20, может 30, а может 50 - считайте сами, - ответил я. Так в моём деле появилось число 50. Ударов по голове. Мной гантелью. Но этого не может быть! Это я так сказал, на самом деле, конечно же, меньше.

В ожидании, пока следак и менты закончат свою работу, я не сидел постоянно в кресле, а отмыл с себя в ванной комнате кровь, постриг себе ногти маникюрными ножницами, что были при мне в сумке, замок которой раскурочили менты, когда я им сказал, что в ней мой паспорт (жалко сумку, подарок всё-таки!), доел картошку с котлетами. В отделение мелицыи я пошёл пешком без наручников в сопровождении следака Антона и ещё одного мента.

В отделении следак представил мне адвоката. Бесплатного, положенного мне по закону в связи с тяжестью якобы совершённого мной преступления. У адвоката была фамилия Соловей. С моих слов следак Антон составил бумагу - не помню, как она называется - и даёт мне её подписать. Я читаю: в ней всё не так, как я ему с адвокатом говорил. Больше всего меня поразила формулировка-штамп, что я якобы совершил свой Поступок "на почве внезапно возникшей у меня неприязни к потерпевшему" - я с этим и с другими местами бумаги был не согласен, поэтому отказался подписывать её. Но я же хотел сотрудничать со следствием, объяснить ему подробно, как всё было! На мой отказ подписывать по сути донос на самого себя следак и адвокатишка хором орут мне:

– Подписывай!
– слаженно у них вышло дуэтом проорать это приказное слово!

– Но мне же будет хуже, если я подпишу это!
– возражаю я.

– Не будет!

– Да, не будет!
– отвечают мне они.
– Эта бумага - формальность, ты ещё успеешь рассказать подробно на допросе, как всё было, а сейчас подпиши эту бумагу. Она нужна для движения дела.

– Да, она нужна для движения дела. И если ты хочешь сотрудничать со следствием, то подписывай!

И я подписал. Ведь, вот пристали! Мне сейчас плохо, мне бы успокоительного или хотя бы чаю, а эти дядьки пристали ко мне: "Подписывай!" да "Подписывай!"!

А ещё я решил дать следаку Антону телефон моей матери и/или сестры, а также квартиры на Набережной. Для чего?
– А пусть следак, менты, прокурор, судья убедятся, что я не отморозок. Так сказать, для моей характеристики пусть позвонят. Я надеялся, что по указанным телефонам меня охарактеризуют положительно, что мне пригодится в дальнейшем, чтобы следаки, менты, прокуроры и судьи не думали обо мне плохо.

После разговора со мной следак отправил меня в обезьянник, перед посадкой в который с меня сняли нательный крестик, а с кроссовок шнурки, и с джинсов ремень. Я спросил следака Антона:

– А как же мои ценные вещи - сумка с мобильным телефоном и зарядка? Он ответил, что сумка со всем её содержимым будет находиться у него в кабинете, так что пусть мои родственники забирают её поскорей. А обезьянник был забит правонарушителями под завязку. Все сидячие места были заняты. Стоять в тесноте было неудобно. Утром 14-го меня отвезли в больницу. По моей жалобе на боль в правой половине тела и руке. Пока я стоял в больничном коридоре, какая-то размалёванная тётка спросила, не лежал ли кто в психиатрических больницах? Я мог промолчать, и тогда бы ни за что не всплыло моё пребывание в дурдомах, ведь я выходил из них без постановки диагноза и без постановки на учёт в психдиспансере. Но я почему-то решил не скрывать факт своего пребывания в дурке. А если вдуматься почему, а как раз для того, чтобы обо мне не сделали вывода, что я псих. Ведь со стороны могло показаться, что я был слишком горяч и жесток при исполнении своего Поступка. В больнице, куда меня привезли в наручниках (да-да, на меня одели наручники!), мне сделали какое-то просвечивание, положив меня боком на стол. Результат процедуры: моя болезнь не высветилась, и поэтому меня снова отвезли в мелецэйский обезьянник. Сколько я ещё в нём провёл часов, мне трудно вспомнить, потому что время начало течь каким-то непонятным образом. В этот день, 14 октября, меня свезли в изолятор временного содержания (ИВС). В нём было очень холодно. Зачем такая пытка? И кормили совсем несъедобно. Менты-сотрудники ИВС позвонили по моей просьбе моей матери с просьбой приехать и передать мне поесть-покурить и обезболивающее. Мать и сестра Полина приехали в ИВС, сделали мне передачу, но свидания с ними у меня не было - нельзя. Я оценил, что ко мне они приехали обе, и сестра, и мать. Хотя у матери болели ноги.