— Я недолго. Один круг, — пообещала Полина. — По дороге проедусь и вернусь.

Но не его успокоить хотела, а хитростью незамысловатой боязнь и неуверенность свою оправдать.

— Нет, — вдруг всполошился человек и нахмурил реденькие брови, — ты здесь не езди, отдыхающие сердятся, коня боятся. Ты в рощу скачи, там я плац оборудовал, а я туда потихоньку и подойду. Он по плацу кругом ходить будет, приучен.

«Приучен» сказал гордо, видно, свою заслуга оттенял.

— А ну, давай, ленивец! — крикнул строго и хлестнул Орлика по крупу.

Полина еле удержалась, так резко взял с места конь. Затряслась неумело, как свою боль ощущая удары большого неловкого своего тела по хребту коня.

— Ты построже с ним, построже! — крикнул вслед зачинщик глупой, и, теперь понимала ясно, опасной забавы. — Балованный очень.

Но мучения были недолги. Еще не доехав до плаца, поймала ритм. Те давние, якутские, уроки помогли, когда кричал:

— Носок не опускай! Не дергай повод! Работай шенкелями! — и вспомнилось, пришло ощущение единства, слитности с конем, передаваемое толчками, приданием ушей, натяжением повода. И когда маленькая фигура в ватнике возникла в просвете берез, понеслась навстречу по утоптанной тропе ровным, красивым, опьяняющим галопом.

— Да ты молодец, — сказал радостно, — и посадочка есть.

Полина улыбнулась с горделивой скромностью:

— Можно мне на нем кататься?

— Само собой. Я ж его под седло к лету готовлю.

…Так началась эта странная дружба.

Теперь каждый день, ровно в три, Полина выходила из коттеджа и мимо конторы, мимо забора летнего пионерлагеря — в сторону леса. Дорога вела через березовую рощу к плацу.

Плацем она, восьмилетний двоечник Сережа и Василий называли огромную поляну, по краю которой шла узкая, вытоптанная Орликом тропа. По тропе этой в очередь с Сережей, по десять кругов на каждого, гоняла Полина непутевого Орлика. Объезжали под седло. По правде говоря, объезжать его было нечего: конь охотно шел галопом, подчинялся приказам, но задача воспитания заключалась в борьбе с фантазиями, залетавшими неожиданно в его огромную башку. Иногда, завидев с поворота конек родной конюшни, Орлик на всем скаку прыгал с тропы в снежную целину. Проваливаясь по брюхо, будто вплавь, неуклонно стремился кратчайшим путем достичь желанной цели. В таких случаях помогало только вмешательство Василия. С диким криком он спешил наперерез. Тоже вплавь по глубокому снегу. Но не в воплях угрожающих была сила, Василия Орлик не боялся, а, казалось, подчинялся из жалости к беззащитности и беспомощности этого человека.

Василия не боялся никто, даже Сережа. Полина поняла это очень скоро, да и невозможно было не понять, узнав его хоть немного. С Василия начинался отсчет в том мире, к которому он принадлежал. А миром этим был колхоз, где он работал скотником, и деревня, единственной улицей своей выходящая к длинным низким зданиям коровников.

Дома в деревне глядели весело чистыми стеклами окон, украшенных тюлевыми занавесочками, резными наличниками, и люди в этих домах жили в довольстве, добытом колхозным трудом и полезной близостью московских рынков, куда на электричке через час с небольшим можно было доставить плоды приусадебных участков.

Василий же обитал в курене — дощатой избушке возле коровника. Должностью своей ничтожной и бесшабашностью не озабоченного нормальными житейскими делами существования он представлял как бы начальную отметку. Некую единицу — первое число, отличное от нуля. Дальше шли цифры по нарастанию, как и положено в любой шкале, а он был изначальной.

Летом пас племенное стадо где-то далеко, на выселках, для того и объезжал Орлика. Старая кобыла уже не годилась.

Зимой убирал хлев, конюшню. Зарабатывал неплохо, по сто пятьдесят в месяц, но куда девал деньги, Полина догадалась не скоро.

Жилище его являло зрелище печальное. Сколоченная кое-как из горбыля будка торчала зябкой времянкой среди развороченной тракторами коричневой навозной хляби. Днем, когда солнце уже припекало, без сапог не подойти, да и вечером глядеть под ноги нужно: стекающую по канавкам из хлева жижу морозец прихватывал лишь сверху, тонкой корочкой рыжего льда.

В единственной комнате с большой русской печью, торчащей нелепо посередине, занимающей почти все пространство, не прибирались, видно, никогда. Может, с новоселья давнишнего.

Затоптанный пол, гвозди, вбитые у двери. На них висел ватник и длиннополый сатиновый халат, который надевал поверх, когда шел чистить коровник. Объявлял важно: «Для санитарии».

Узенькая железная койка притиснута вплотную к обшарпанной стене печки. Серые пятна на известке, словно тени, оставленные навечно от людей, некогда сидевших на койке спиной и затылком к теплу.

Единственно ладной, новой вещью во всем хозяйстве Василия была мастерски сколоченная собачья будка у крыльца. В ней томилась и стонала в непрерывной борьбе с намордником беспородная годовалая сучка Пальма.

Когда Полина, с трудом изображая серьезность, спросила:

— Зачем Пальме намордник и цепь, она же добрая, жизнерадостная собака? — Василий ответил важно:

— Я за нее в тюрьму не собираюсь садиться.

— Отчего в тюрьму? — удивилась Полина.

— Она овчарка, волкодав. Покусает кого, а вина моя. Когда в лес бегает, намордник снимаю, чтоб не перегрелась.

В этом рассуждении нелепом был весь Василий, со всей своей вымышленной, кажущейся только ему одному значительной и таинственной жизнью, полной серьезных забот и проблем.