Полине очень нравился этот мальчик. Была в нем взрослая крестьянская степенность: сахару брал только кусочек, откусывал меленько крепкими зубками. От пастилы отказывался упорно:

— Что я, маленький!

Нравилась его любовь к работе, и преданность Василию, и разумное отношение к коню. Полина жалела Орлика, не могла стегать плеткой, помня, что живое, чувствительное. Орлик знал это и с Полиной дурил, упрямился, норовя сбросить, «ехидничал», как говорил Василий. А Сережу он любил и боялся.

Спрыгнув с седла, Сережа спрашивал Василия, сузив жестоко детские ясные и круглые глаза:

— Видал? Видал, как я ему перчику задал, когда понес? Я его плеткой по этим, — взгляд на Полину, запомнил все-таки замечание, — по этим, понял? И вы тоже, — Полине, — как забалует, по… по ним… подстегивайте, а не «тпру… тпру…».

Полина сравнивала его с сыном и трезво отдавала предпочтение Сереже. В нем было то, что больше ума и образованности ценила она в людях. Была в нем жизненная сила, а опытом своим Полина знала: обладающих этой силой, этим сознанием права на радостное существование, на удачу, на законность своего места, а главное, обладающих верой в то, что мир устроен разумно и прекрасно, жизнь благодарит счастливой судьбой.

«Маленький хозяин жизни» — назвала для себя Сережу.

Сын не был таким. Он прилежно учил уроки, слушал магнитофонные записи, ходил в кино, но был вял и физически и умственно. Разговаривать с ним было скучно, и Полина часто подавляла раздражение, общаясь с ним. Хотелось сказать несуразное: «Да выкинь ты что-нибудь! Подерись, влюбись, убеги из дома на БАМ, забрось уроки ради пускай глупого, а лучше полезного увлечения. Но сделай что-нибудь, соверши поступок!»

Но сын приносил хорошие отметки, учителя хвалили его, а когда его спрашивали, кем он хочет стать, отвечал:

— Не знаю. Наверное, как мама, инженером.

— И обязательно младшим, обязательно, — хотелось добавить Полине обидное.

Сережа был другим. Полина верила: не важно, останется ли он в родной деревне или уедет в город, не важно, какую изберет профессию, потому что везде будет хозяином и душа его никогда не огорчится мыслями о невозможном, недоступном, несделанном. В ней, в душе его, не было ни единой трещинки и не будет никогда, а в сыне уже была.

Недавно пожаловалась весело мужу:

— И в кого он такой, ни рыба, ни мясо?

Муж ответил серьезно, не приняв шутки:

— Странно, что ты об этом спрашиваешь, — подчеркнул «ты».

— Не понимаю, — холодно удивилась Полина, — при чем здесь я? Я всегда знаю, чего хочу.

— Вот именно. И не только для себя, но и для всех. Помнишь, как ты покупала бесконечные наборы «конструктора», заставляя его собирать экскаваторы, мосты? Он не хотел, но слушался тебя, потому что ты говорила: будущее за техникой. Тогда он тебе верил.

— Тогда? А теперь не верит?

Борис не ответил.

— Ты хочешь сказать, что он больше не нуждается во мне, в нас?

— Нуждается. Очень нуждается, как никогда. Всю жизнь теперь будет нуждаться, потому что решения должны принимать мы, вернее ты, — любые решения. Он их принимать уже не может. Сломался.

— С чего это он сломался, от каких таких напастей, интересно узнать?

— Я не хотел этого разговора, — Борис отчего-то нервничал.

Полина с удивлением наблюдала, как мотается по комнате.

— Я не хотел этого разговора, я его бежал, — в минуты волнения у него появлялась склонность к старинным оборотам, — я его бежал всегда, потому что велика моя вина и нет ей оправдания.

— Ради бога, — поморщилась Полина, — без этих красивостей, «вина», «сломался», — передразнила насмешливо, — кто его сломал?

— Ты, — выпалил в лицо, — ты со своей волей, с жаждой беспрекословного подчинения, с уверенностью, что лучше всех знаешь, кому как надо жить и что делать. А я, трусливая тряпка, не вмешивался. Э! Да что там говорить, когда я за себя постоять не сумел, — махнул рукой, задел привешенное к люстре изящное и сложное сооружение из проволоки — маленький вечный двигатель, медленно и безостановочно кружащийся в невидимых потоках воздуха. Рыбки, прицепленные к каркасу, затрепетали, и Борис, испугавшись, что испортил дорогую игрушку, осторожным прикосновением успокоил хрупкую конструкцию, вернув ей вновь покой мистически-неостановимого плавного кружения. Глянул на Полину: не рассердилась ли на неловкость, и в этом затравленном взгляде увидела доказательство правоты его слов. То доказательство, что вряд ли нашли бы в долгом семейном споре. Но, подчиняясь правилу своему не оставлять ничего недоговоренным и злому чувству: в его словах был особенный обидный намек, — сказала, подводя черту:

— Насчет того, что за себя постоять не сумел, претензий не принимаю. Я ведь говорила, не держу. По собственному желанию, в любой момент. Даже двухнедельного срока можешь не ждать.

С этим расстались. Поехала в санаторий. По дороге, в машине, вспоминая разговор, морщилась: «Кажется, перебрала. Незачем было напоминать, ведь повинную голову… А, не лезь! — вспыхивала снова злость. — Тоже мне, «не сумел за себя постоять». Так сумел бы. А с Ленькой, кажется, прав. Действительно, просился в биологическую школу, а она и слушать не стала, устроила в математическую, — «будущее за техникой».