— Для меня — это Дом, люди, которые в нем живут, и… работа.

— Давай сначала. Мне очень важен этот разговор. Давай так: вот если бы ты был директором…

— Я бы, конечно, дал денег Дому, чтоб они купили телевизор. Это не самое лучшее место для демонстрации ваших принципов, правда?

— Дальше, — нетерпеливо поторопил Кириллов.

— Дальше, я бы никогда не согласился ради плана отступать от техусловий, это развращает рабочих; человек не может делать халтуру и знать, что он ее делает, — это безнравственно.

— Посмотрел бы я на тебя.

Но какая-то догадка уже шевелилась, и Кириллов спросил жестко:

— Это ты написал Бойко жалобу на меня?

— Не я один. Там около ста подписей.

— Но ты их собирал?

— Я.

— Зачем?

— Странный вопрос. Я ведь был у вас, забыли?

— Нет, не забыл. Но ты считаешь, что это нравственно — вот так, за спиной, строчить кляузы?

— Это не кляуза. Это последний шанс.

— Но есть облздрав, профсоюз, при чем здесь замминистра?

— Замминистра здесь ни при чем, а вот вы очень при чем. Облздрав, что может, делает, профсоюз тоже, даже воинская часть соседняя помогает.

— Может, достаточно?

— Может. Для Дома, но для вас, для людей завода — нет.

— При чем здесь люди завода? Если хочешь знать, для них и стараюсь, не для себя. Хочу, чтоб и дом отдыха был, и стадион, и квартиры давать пощедрее.

— А они счастья своего не понимают, не видят, как директор для них старается, и всё воруют, воруют…

— В огороде бузина, а в Киеве дядька, — сообщил Кириллов насмешливо, будто подводя итог несостоявшемуся разговору. Отхлебнул чаю, поперхнулся: — Хорош чаек.

— Отчего же бузина? Здесь связь прямая. Воровство для хорошего дела узаконивает воровство для себя. Человеку свойственно за один добрый поступок скостить себе несколько плохих.

— Ты это продемонстрировал: для доброго дела написал донос.

— Почему вы обращаетесь ко мне на «ты»? — спокойно спросил Паскаль. — Я же вам говорю «вы».

— Говори «ты» — большое дело! — отмахнулся Кириллов.

Паскалю нравился Кириллов. Он был уже четвертым директором на его памяти и понравился сразу, — зажатый, сумрачный столичный парень в белоснежной накрахмаленной рубашке, отутюженном костюме. Он был всегда сух, вежлив и настырно-холодно настойчив в своих требованиях. Осенью цех убирал буряки в подшефном колхозе. Начали в семь утра и к полудню сомлели от непривычной работы, от терпкого воздуха, лимонадной шипучкой покалывающего нёбо. Залегли в копне на краю поля передохнуть часок. Ребята покуривали аккуратно, рассуждали о том, что в колхозе работать здоровее, чем в их гальванике среди кислотных испарений, и денег не меньше, и участок приусадебный. Размечтались донельзя, до «Жигулей», которые специалистам сельского хозяйства дают без очереди; до спора, куда лучше податься: в механизаторы или — поспокойнее, в бригаду полевую. Паскаль смотрел на их ставшие родными лица, слушал прожекты новой прекрасной жизни и думал: какая сила держит этих ребят в одном из самых тяжелых цехов? Что за необходимость заставляет идти в ночную и семь мертвенно-голубых от света газонаполненных ламп часов таскать крюками из ванн металлические листы? Деньги? Но вот только что выяснили: в колхозе не меньше. Инерция раз заведенного в жизни порядка? Непохоже. Ивченко пять лет прокорпел над конспектами заочного института — и все для того, чтобы остаться в цехе на должности мастера. Работал без диплома — теперь то же самое, но «с корочкой». Или самый старший из них — Гусарь. Ему давно предлагают перейти в ОТК. А что заставляет многие поколения жить на одном месте, которое зовется родиной? Ведь где-то есть места покрасивее и побогаче. Разве скромная, печальная Волынь лучше роскошных садов Ферганы? А мать дождаться не могла, когда из эвакуации можно будет вернуться на нищую, искалеченную войной свою землю.

Вспомнился разговор с Никитой. Уговаривал пойти в институт, доказывал, что чем выше на социальной лестнице хороший человек, тем больше добра может сделать.

— Что ж вы после института не остались в Москве? — спросил Паскаль. — Стали бы большим человеком. Делали бы большое добро. Чего ж вы прилепились к горсти доходяг жалких? Прозябали здесь, в собесе собачились из-за ящика мыла, а ведь могли в клинике столичной царствовать. Вы же врач, богом отмеченный. Что вы мне внушаете то, от чего сами отказались? Я еще подумаю, что жалеете.

— Может, и жалею, — неожиданно сказал Никита, — но… о другом.

Тогда не довели до конца разговора, до полной ясности, как любил Паскаль. Никита не захотел. Довели в другой раз, в другой день — тяжелый день Паскаля.

«Где сейчас ваша красивая жена? — хотелось спросить Кириллова, — горевали ли вы, когда остались одни в захолустном городишке, и осталась ли боль по той, прежней, нарядной и веселой, теперь, когда живете с бледнолицей, холодно поблескивающей стеклами маленьких, без оправы очков»?

Работала завучем в школе, где учился сын. Жиденький пучок на затылке, тонкие губы. Да и старше его лет на пять. А та, прежняя, приехала в золотисто-туманный осенний полдень на буряковое поле, вынула из багажника машины плетеную корзину со снедью и под одобрительными взглядами работяг пошла вдоль межи искать Кириллова. Она привыкла к таким взглядам, и они радовали ее. Паскаль видел случайно, как целовалась с Кирилловым за скирдой, как кормила его заботливо, словно ребенка, чистила яйца, протягивала ломти хлеба.

Кирилловский шофер, сосед по дому, рассказал на другой день неожиданное. Когда садилась в машину, пошутила, показав рукой на развалившихся на соломе покуривающих работяг:

— Здорово они у тебя работают, нельзя сказать, чтоб надрывались.

— А ты хочешь, вкусно есть, сладко спать, а чтоб другие не разгибались, — не стесняясь присутствия шофера, врезал Кириллов.

Директорша потом всю дорогу молчала, слезы глотала, бедная.

«Нет, такого с ног сбить трудно». — Паскаль наблюдал, как Кириллов равномерно отхлебывает чай, сосредоточенно обдумывая что-то.