Хоть стену каменную поставь, стену до небес между Виктором и Елизаветой Васильевной, пробьет стену Виктор, лбом пробьет, руками разворотит, такое буйство сил почуял он в себе в эти первые дни. И поглупел будто, ошалел от счастья, сразу потерял чутье жизни. На спас медовый люди пошли в церковь (папа с мамой на лошадях в моленную поехали), а Виктор тайком убежал в Нагибовку, к зеленовскому старому дому, и все утро ходил сторонкой, будто вор поглядывая, когда Зеленовы тоже поедут в моленную. Вот отворились ворота, пара белых коней вынесла пролетку, едва Виктор успел за угол нырнуть. Уже издали видел: в пролетке сидел сам Зеленов с женой. Веселыми, трепетными ногами Виктор опять пошел к зеленовскому дому, позвонил. Встретила его старушка в беленьком платочке, в темном сарафане, поглядела удивленно:

— Вам кого, батюшка?

— Ольгу Петровну.

— Сейчас уехали в церкву. Никого дома нет.

— А Елизавета Васильевна?

Старуха строго поджала губы: пришел молодец ни свет ни заря, барышню спрашивает. Негоже так, не по обычаю. Виктор и сам знал: не по обычаю, да что ж там, если горит-пылает?

— Мне Елизавету Васильевну повидать надо, — настойчиво сказал он.

— Не знаю, батюшка, пойду спрошусь. Кажись, еще спит она.

Вдруг веселый смех зазвенел сверху. Глянули оба — старуха и Виктор — вверх по лестнице, а там, держась за перила, стояла, как белое видение, сама Елизавета Васильевна.

— О, какой гость ранний! — пропела она.

Махом одним Виктор взлетел по лестнице наверх, шагая через три ступени, позабыл про строгую старуху, уцепил руку Елизаветы Васильевны, поцеловал. Он видел: мелькнули лица — старухи, потом молодой горничной. Испуг в них. Отроду такого не было видно в строгом зеленовском доме. Девочка показалась в дверях лет четырнадцати, тоже вся в белом, темные глаза, как копейки, смотрели испуганно. Елизавета Васильевна сказала ей и потом Виктору:

— Вот познакомьтесь. Сестра моя богоданная.

И, смеясь, спросила:

— Знаешь, кто это, Сима?

И, спрашивая, взяла Виктора за рукав тужурки, взяла вольно, фамильярным, словно уже привычным жестом. У Виктора зазвенело в ушах от волнения.

— Жених мой.

— Жених?! — воскликнула девочка и всплеснула руками.

А позади где-то зашептали:

— Жених! Жених! Жених!

— Пойдем на улицу, — попросил Виктор. Ему было и сладко, и до муки стыдно этого слова: жених.

Когда они уже пошли по улице, Виктор мельком оглянулся: из всех окон зеленовского дома на него смотрели глаза, изучали. Это было чуть неприятно, но забылось сразу.

— Два года назад, в такой же день, я бродил по Москве в первый раз и думал о тебе.

— Ты же говоришь, что ненавидел меня.

— Да, ненавидел Лизку Зеленову. Задразнили меня ею. А любил Дерюшетту. Разве я знал, что моя Дерюшетта и Лиза Зеленова — одно?

— Слушай… А ты не боишься?

— Чего?

— Вдруг ты ошибаешься? И вовсе я не Дерюшетта? Кстати, я и не знала, что ты романтик. Я Елизавета Зеленова, которую ты…

— Любил всегда.

Они засмеялись.

— А ты не боишься меня? — спросил Виктор.

— Нет. Я тебя знаю давно. Тобой мне прожужжали все уши. Сначала я сердилась, потом привыкла, потом ты мне стал нравиться. Я издали следила за тобой. Ты думаешь, я не узнала тебя на пароходе в мае? Узнала. Я видела, как ты побежал за мной. Но я испугалась: думала, ты бегаешь за всеми так.

— И что же?

— И узнала, что ты очень скромен.

Виктор покраснел: Вильгельмина мгновенно мелькнула перед глазами.

— Скажи, ты никого не любил?

— Клянусь, только тебя.

Она незаметно очень быстро пожала его руку.

Все утро они ходили по городу, забирались на горы, почти молчали. Расстались, когда в церквах давно оттрезвонили, — расстались, чтобы вечером встретиться опять по уговору.

Виктор удивился, что дома не было ни отца, ни матери.

— Где?

— Прямо от обедни поехали к Зеленовым, — сказала Фима.

За праздничный спасов стол Виктор сел один, но вдруг зеленовская пролетка въехала во двор.

— Просят пожаловать, — сказала горничная, — чтобы беспременно ехали сейчас.

В первый миг у Виктора мелькнула мысль не ехать.

Ему показалось, что его тянут на торжище, и весь он запылал от смущения. И тотчас подумал: как быть? Никто в тишине не женится. Надо покориться. Надо перетерпеть.

Торопливо он оделся в парадную тужурку, и когда вышел на крыльцо, вся прислуга — раздобревшая Катя, Фима с мужем Храпоном, Гриша, новый кучер Степан и пять старух-приживалок — стояла во дворе у пролетки. Катя и Фима закрестились, когда Виктор садился в пролетку. И все закрестились.

— Дай, господи, час добрый, мать пресвятая богородица!