Да, по горам. Тропинками — чуть отстать — жадно глядеть, как идет она, большая, вся трепещет под тончайшей белой преградой, вдыхать ее аромат, от которого кружится голова и поет сердце. Поцелуи украдкой, торопливые объятия, затуманенные глаза. И вздох — шепотом:

— Мы сумасшедшие. Оставь! Не надо! Подожди!

А вечером отец смеялся над Виктором:

— Ты, брат, сперва с тестем о приданом поговорил бы. Смотри, прогадаешь.

А Виктор, смеясь, отвечал:

— Не прогадаю!

Свадьбу справили через два дня после успения, справили по-старинному. Елизавета Васильевна была в белом платье, в белом шелковом платке, а в руке — голубая лестовка. А Виктор — в черном старообрядческом кафтане-сорокосборке, в высоких сапогах, — этакий мужчина молодой да здоровенный! И могуче пели дьячки в унисон старинным знаменным распевом, голосами задорными, высокими. И шумен был пир свадебный в андроновском и зеленовском домах — все цветогорское купечество было на пиру. Об этом пире весь город говорил потом целые полгода. И в первую ночь, когда свахи и дружка со смехом и старинными прибаутками проводили Виктора в спальню, где, укрывшись одеялом до подбородка, уже лежала на кровати невеста, стыдливо прикрывая глаза, Виктор встал перед постелью на колени, она обвила его голову руками. И, только увидев и ощутив ее всю — прекрасную, большую, он понял, что иногда можно захлебнуться от счастья.

На третий день отец сказал Виктору:

— Поезжай, отслужи панихиду на могиле дедушки. Я послал за священниками.

Молодые поехали в пролетке вдвоем. Виктор правил сам. Когда попы и дьячки запели «Вечную память», Виктор поклонился в землю, прислонился лбом к могиле, и ему разом представился сад, Волга, Змеевы горы, дедушка с белой бородой и — пустыня.

«Дедушка, ты видишь?»

Возвращались тихо, молчаливые. Виктор сказал:

— Ты знаешь, мой дедушка завещал, чтобы я женился на тебе.

Елизавета Васильевна улыбнулась:

— Я знаю об этом.

Дома их встретили новым торжеством. Иван Михайлович поцеловал сноху и подарил ей дорогое жемчужное ожерелье.

— Двадцать годов я хранил вместе с моим отцом это ожерелье, готовились подарить жене моего сынка. Вот теперь дождались. Носи, сношенька, на здоровье!

Через неделю молодые уехали на карамановский хутор Зеленовых.

Сентябрь стоял яркий, теплый. Просторы, покой кругом, паутина, птицы — все было полно жизни, крепкой и неубывной. Обозы с зерном тянулись к зеленовской мельнице. В саду дозревали последние яблоки.

Молодые не разлучались ни на час. С утра они ходили далеко в степь, часами сидели на курганах, порой молчали, переполненные взаимным любованием, порой говорили неудержимо, и не разговоры были — огненные реки. Страстные, утомительные бури, так ошеломившие его в первые дни, уже начали утихать. Все время одни, все время с глазу на глаз, — они уже с некоторым покоем смотрели один на другого. Чего желать? Он теперь знал ее всю, до последней самой сокровенной родинки. Она теперь была для него до конца прочитанной книгой — прочитанной враз, залпом, оставившей один восторг в душе, и можно и нужно читать теперь покойно — страницу за страницей, любуясь и наслаждаясь каждой строчкой. Но уже звал город, нужно было ехать в Москву, в академию, теперь почему-то вдруг потускневшую. Они вернулись в Цветогорье. На семейном совете (теперь целым табором совещались — двое Зеленовых и все Андроновы) решено было: Виктор доучится, кончит академию и уже тогда возьмет дело на себя.

— Надо быть, царем ты будешь, — сказал ему, смеясь, тесть. — Похоже. Потолковать бы вот нам, объединить капиталы. Теперь все объединяются. Сила к силе — не две силы, а три. Ты как думаешь?

Но не хотелось Виктору говорить ни о деньгах, ни о делах: еще стоял туман в голове. И только уже в Москве, в тихой квартире на Лесной улице, уже в начале зимы он немного опомнился и посмотрел на все трезвыми глазами. Да, это правильно: он кончит академию и тогда возьмет дело в руки. Что ж, цель ясна.

Труднее было взяться за науки; сухими и серыми показались теперь они, но взялся, впрягся. Свеча загоралась светом сильным и ровным. Дерюшетта здесь. Утром, до света, вскочив с постели, он видел ее полусонную улыбку, чуть сбившиеся волосы, она обнимала его теплыми, круглыми, голыми до плеч руками, говорила сонно:

— Уже встаешь? А я еще полежу.

Он завтракал один, собирался торопливо, бежал в академию. Утро только-только начиналось. Теперь ему совсем неинтересны были товарищи — их попойки, интрижки, песни… С отвращением он вспоминал Вильгельмину, словно на новую очень высокую ступень он поднялся. Он стал деловит, держался ближе к профессорам, читал много. А вечером, возвращаясь, он ждал радостную улыбку Дерюшетты — жены самой законной. Месяц и два она неизменно встречала его одним и тем же известием:

— Посмотри, что я сегодня купила.

И показывала картину, вазу, кружево. Она создала сразу уют, бодрость и радость… Вечерами — поздно, к полночи — лечь в постель и ждать. Жена подошла к зеркалу, чуть усталой походкой, лениво глянула пристально на свое лицо, наклонившись к самому стеклу, и быстро отодвинулась, выпрямилась. Она подняла руки к прическе — и на момент сверкнуло богатство ее груди, схваченной тонким платьем. И волной упали золотые волосы на плечи, закрыли, одели. Лицо стало проще. Она села перед зеркалом на стул, медленно перебирая тонкими пальцами пряди волос. В золоте волос порой сверкало золото обручального кольца. Все — все струной, — неизведанное вино — ждать, томиться.