В июне в андроновском доме было торжество: крестины. Опять полон дом был гостей, опять был молебен с лохматыми попами, опять в большой зале столы стояли покоем — и за столами шумело все цветогорское именитое купечество. Пили за молодых родителей, пили за стариков — Андроновых и Зеленовых, пили за новорожденного внука Ваню.

Мучник Иван Федорович Волков — балагур и балясник — закричал на всю залу:

— Ну-ну-ну, одному деду есть теперь внучек, есть смена. Только которому деду? Ивану или Василью?

— Ивану, это как пить дать, — засмеялся Иван Михайлович.

Но вмешался Василий Севастьянович:

— А похоже, Василью. Гляди, весь в наш род идет, в зеленовский. Ты нос-то, нос прими во внимание. Нос у него — курнофлястый, как у нас.

Василий Севастьянович говорил серьезно и убедительно.

— Нет, сват, ты не спорь. Внук мой. Я этого внука сколько годов ждал.

— А я не ждал? Га, чудак ты, Иван Михайлович! Будто ты один ждал.

— Да будет вам, сватья, спорить-то, — пропела пьяно сама Зелениха, — жребий лучше метните.

— Не дозволительно метать жребий о живом человеке, а паче о младенце, — забасил поп Кирилла, уже достаточно пьяный, со свеклеющим лицом, — не дозволительно. Но, братие и сестры, будем молить и будем просить молодого мужа, а также молодую жену молить будем: «Не прекращайте сего великого дела, не останавливайтесь на половине пути».

— Верно-о! Го-го-го!

И рев, и хохот, и веселые, прозрачные, солоноватые шутки прервали попову речь. Уже пьяненькие мужчины стеной поднялись вокруг стола с бокалами в руках, а за ними поднимались, смеясь смущенно, женщины, тоже с бокалами.

— Виктор Иванович и Елизавета Васильевна! Просим продолжить! Ур-ра-а!

Попы запели:

— Многая лета! Многая лета!

И весь сонм подхватил, заорал, заревел:

— Многая лета! Ура!

И лезли чокаться со смущенной Елизаветой Васильевной, говорили грубоватые шутки:

— Дорожка теперь проторена — только катайся.

— Почин дороже денег.

— Не забудь, молодая, до двенадцати еще далеко.

— Старайся, Лиза, на пользу отечества! Баба только этим делом и сможет послужить Расее!

Старики и женщины целовали ее в губы, а кто помоложе — влажными губами присасывались к ее руке. Кто-то облил ей платье вином. Поп Кирилла бубнил над ее ухом:

— Ты смоковница, давшая плод. Господь благословит тебя, а мы за твое здоровье хорошенько выпьем.

И, отойдя, уже качаясь, запел, помахивая левой рукой, а в правой высоко держа бокал:

— Многая лета! Многая лета!

И притопнул, как будто собирался пуститься в пляс, и чуть расплескал вино. Гости опять запели, заорали. У дальнего стола оглушительно кричали «ура»: там поймали Виктора, пили за его здоровье.

— Да не погибнет род андроновский! Ур-ра-а!

А через день после пира Виктор уже скакал верхом по заволжской дороге — на Красную Балку. А еще через неделю уехал в Москву, где надо было сдавать летние зачеты.

Лето целое он жил в пустой квартире, работал все дни напролет, не давая воли ни страсти, ни скуке. Он стал серьезнее, словно мысль, что теперь он отец, подстегивала его, состарила. В августе Елизавета Васильевна приехала в Москву с ребенком, нянькой и матерью. И дом ожил, наполнился бодрящим шумом. Тихим светом теперь светились ласки, совсем неутомительные. Виктор видел, что жена его переживает пору безбурного счастья, по-настоящему крепкого, и сам был спокоен и счастлив и работал бодро и упорно. Чаще он теперь думал о своей будущей жизни самостоятельной, о России, о богатстве и бедности народной, и мысли были у него какие-то новые — крепкие и трезвые, какие-то мускулистые, не то что прежде — все розовый туман и расплывчатость.

Однажды вечером — уже зимой это было — Елизавета Васильевна пришла к нему в кабинет. Ему не хотелось отрываться от книги, но он встретил ее обычной улыбкой. Елизавета Васильевна цвела теперь, пышнела, была вся уютная, и тепло было около нее хорошим человеческим теплом. У нее были мягкие движения, чуть ленивые.

— Я тебе не помешала? Ты что делал?

Они поговорили о книге, которую он читал. Она спросила:

— Скажи, почему купца так осмеивают? Читала я сейчас вот и, знаешь, удивилась как-то. Умнейшие люди ведь пишут.

Виктор подумал.

— Я думаю, над нами смеются, не понимая нас. Конечно, были такие — и грабители, и самодуры, и дураки. И есть еще. Но уже отошли и отходят. Над этим я и сам много думал. Купец стоит между двух вражьих сил: бедняком, который завидует, и аристократом, который купца боится.

— Ну, а писатель, интеллигенты вообще?

— Ну, ты опять о том же? — Он чуть-чуть покривился. — «Писатели, интеллигенты…» Что ж, это — люди мечты. Или, если хочешь, — собаки, лающие на ветер. Дьявол их знает. Вот не сообразили, что купец — представитель народа: в третьем, четвертом восходящем поколении это обязательно мужик. А только народ строит жизнь и государство, а не интеллигенты и не аристократы.