Шрифт:
А коса уже заплетена, змеей на плечо, с плеча — на спину и ниже. Еще раз жена глянула в зеркало, подняла руки к застежке у ворота. И вот рабынями покорными падают у ног ее и возле на кресло одна за другой одежды, словно опустошенные мехи, в которых нет больше сладчайшего ароматного вина. Стыдливая, смущенная усмешка:
— Что ты так смотришь? Закройся!
Покорно одеялом закрылся, а щелочка есть, и — видение еще прекраснее. Упали последние преграды. Сусанна библейская встала, и… разом тьма. И через миг чьи-то руки тронули одеяло, аромат ударил в лицо. О, будь благословенна жизнь!
И еще вот много раз Виктор удивлялся: иногда его жена говорила о литературе, музыке, живописи и называла имена, о которых он никогда не слыхал. Он чувствовал: жена говорила умно, и ему немножко было совестно признаться:
— Я их не знаю.
Она смотрела на него снисходительно:
— Узнаешь.
«Узнаю. Когда узнаю?»
Ему казалось: времени у него мало, а работы над собой и вообще много, — скорей надо, скорей.
В академии в этот год шли глухие брожения. Студенты собирались тайно, были возбуждены, но держались молчаливо, как заговорщики. Виктор, как и прежде, ни с кем из них не сходился, держался далеко и от их сходок, и от разговоров с ними. Иногда кто-нибудь из них — лохматый, в красной рубахе — совал ему в руки подписной лист, говорил почти приказывающе:
— А ну-ка, коллега, черкните что-нибудь на самые настоятельные нужды.
И Виктор полуснисходительно писал:
«NN — три рубля».
И эта сумма — три рубля — была оглушающей, потому что кругом были только студенческие гривенники и пятиалтынные. А куда шли эти сборы, Виктору было совсем безразлично, как и вся студенческая жизнь с ее сходками и тайнами, он думал — такими же маленькими и дешевыми, как эти гривенники и эта красная рубаха и длинные волосы.
Бывали дни: дома он заставал письмо в широком белом конверте, надписанном размашистым почерком. Это Лихов вызывал к себе. Он был прост — Лихов (дома он носил фланелевую рубаху с отложным воротником), настоятельно расспрашивал о всех мелочах андроновского хозяйства, нервно крутил пальцами бородку, нервно посмеивался, если ему были приятны Викторовы вести, или хмурился и отрицательно качал головой, если ему не нравились вести.
— Ай-ай-ай! Какое хищничество! — укоризненно восклицал он. — Вот варварская страна!
И, спохватившись, говорил, будто оправдывал:
— Впрочем, иных путей и нет. Что хорошо в теории, на практике не всегда осуществимо. Ваш отец поднимает целину, первым входит в пустыню. По-настоящему ставить хозяйство будете вы. Он завоеватель-хищник. Вы уже и завоеватель, и культурный строитель. Для меня вы — интересный хозяин. Я думаю, вы будете большим работником для всего края. Вам следует осознать свою роль. В Америку бы вам съездить, там посмотреть и поучиться.
С отуманенной головой возвращался в такие вечера Виктор домой от Лихова. И ему казалось, что он в самом деле необыкновенный человек — завоеватель, герой.
Этот год пролетел незаметно. Весной тотчас после экзаменов Андроновы уехали домой.
Раз перед вечером — с неделю уже прошло по приезде и уже сгладилась острота встречи — Виктор с отцом и тестем долго сидели на балконе, беседовали. В двое рук — отец и тесть — расспрашивали Виктора о Лихове, об учебе. Оба здоровенные, пышущие энергией, они наседали взапуски, и Виктор невольно поддавался их жадным расспросам, сам заговорил, вкладывая в слова тайное, что накопилось у него. Он говорил о мировом хлебном рынке, о конкуренции с Америкой, о возможностях поднять на ноги весь край… Тесть рассмеялся:
— Ну, ты, брат, почище американца у нас.
И похлопал широкой ладонью Виктора по плечу — весь такой круглый, подвижной Василий Севастьянович Зеленов, — и любовно посмотрел на его голову, на плечи, в глаза.
— Эх-хе-хе, продвинулась жизня, пошла, не стоит середь двора, а на улицу да на площади прет. Идут люди, которым все надо захватить, чтобы теплее было да сытнее.
— Не только мне. Я буду сыт и обогрет, и другим тепло и сытно будет.
— Правильно, это еще Евстигней Осипович говаривал покойный: «Мы, купцы, первые строители русской земли». Из пустыни мы делаем богатую страну. Твой дед с отцом, мой отец — все там работали. Кто дорог-то настроил? Мы. Хутора-то чьи? Наши. Так-то, зятек любезный! Сперва друг к другу с ножами подступали, а теперь, гляди, вся сила в одно русло сливается. Не дрейфь, малый!
— Ну, будет вам возноситься! Глядите, бог рога не сбил бы, — засмеялся Иван Михайлович.
— А что, сват, бога-то мы не обижаем…
Трое они сидели на балконе, а внизу, по скату от балкона — сад, дальше — Волга необъятная. В саду Ксения Григорьевна ходила с Елизаветой Васильевной. Одна толстая, будто кубышка. Другая — в белом платье, высокая и гибкая. Они ходили медленно, и не слыхать было, о чем они говорили. По золотым дорожкам ходили, будто плавали. Волга была вся синяя, и лес за Волгой уже потемнел в надвигающемся вечере. Далеко в лугах — в Маяньге — виднелась белая церковь. Василий Севастьянович замолчал, долго задумчиво глядел на дочь, потом наклонился к Виктору, оглянулся воровски: не слышит ли кто? — и обжигающим шепотом зашептал:
— Ты вот что, зятек, мечты мечтами, а дело делом, — прошу тебя: не плошай, готовь нам смену поскорее. А то порасспросил я намедни Лизу — театры там у вас, музыки, — баба за каждой тряпкой пестрой бежать готова. А ты в корень лупи, чтоб нам смена скорее. Мне внука надо. Это без разговоров. Не отвиливай, брат!
Виктор заполыхал полымем, даже шея загорелась. Иван Михайлович искоса насмешливо посмотрел на сына:
— Что? Съел?
Виктор насупился, не зная, куда глаза девать.
— Музыка-то музыкой, а дело делом, — сказал серьезно Иван Михайлович. — Ну, не стыдись, дело житейское.