Я смотрел на эти светящиеся домики и думал, что многие люди, собравшись сейчас ужинать, разрезают свежеиспеченный хлеб Михайловны, ощущая его теплоту и аромат.

— А под Новый год, доктор, я всем людям решила из сдобного теста снежинок испечь, сладкой соломки и пирожков-ларчиков. Так что приезжайте на Новый год, у меня места в доме хватит. Можете с дамочкой. Я елочку в святом углу поставлю и Деда Мороза на улице слеплю.

— Постараюсь… — пообещал я.

— Ой, кажись, Соня… — вздрогнула вдруг Михайловна, посмотрев в окно. — В сапогах и без платка. Опять, наверное, замоталась. Даже на ночь теляток не может оставить.

Всмотревшись в дорогу за окном, я увидел ту самую Соню-Золушку, которую встретил на ферме. Проваливаясь в колеи, наполненные грязью и водой, она куда-то спешила.

— Никто не поймет в поселке, чему она счастлива… — сказала Михайловна.

— Почему она к вам не зашла? — спросил я.

— Она утром зайдет. А не зайдет, я к ней сама на ферму схожу. Мы с ней ладим. Когда я приболела, то она и печь топила, и тесто смотрела. Я научила ее хлеб печь…

Проводив взглядом Соню, Михайловна заглянула в печь и подбросила несколько березовых дров. Они вспыхнули, озарив печной зев белым светом.

— Когда совсем постарею, меня Соня сменит, — присев на скамейку, сказала она.

Опустив глаза на свои припухшие руки, вздохнула, пальцы ее потрогали теплый воздух, тряхнули с подола приставшую муку.

— Доктор, скажите, сколько я лет проживу? — шепотом вдруг спросила она. — Максимыч говорит, больше ста, а я не верю…

— Максимыч прав, — сказал я.

Улыбнувшись, она вздохнула.

— Ни к чему все это… Это я вас так, от нечего делать спросила…

Окно, как и прежде, синело, и поселковая дорога блестела огромными лужами. В них отражались звезды и небо. Перепрыгивая лужицы, пробежал по улице в огромном картузе худенький мальчик. На какое-то время вода в лужицах задрожала, сливая звезды друг с другом, а затем, успокоившись, вновь разделила их.

Дрова в печи догорали, и мягкий жар, пахнущий хлебом, румянил лоб и щеки. Лицо Михайловны сияло. В радости подошла она к чану с тестом. И, став на колени, прислонилась к нему.

— Слава Богу, от рук не отбилось, шуметь начало… — И перекрестилась, кротким, сильным взглядом обласкала стены дома.

Я вернулся в свою комнату с огромным караваем. Я был сыт и поэтому, завернув его в полотенце, положил на стол. Раздевшись и включив ночник, лег в постель. Пристройка, в которой я находился, вплотную примыкала к комнате, в которой Михайловна пекла хлеб. Перегородка была тонкой, у самой двери имелось оконце, которое если как следует протереть, то можно увидеть Михайловну.

В задумчивости лежал я в постели и рассматривал просторную комнату. Деревянный стол с тремя стульями посередине, комод у стены, на вешалке мужская одежда, на полу разнопарая обувь, тоже мужская. Наверное, в этой комнате жил ее сын. Он много курил. Недалеко от комода на полочке целый склад сигарет.

В правом углу икона с еле тлеющей лампадкой. Здесь же на стене, оклеенной светлыми обоями, красным карандашом написано: «Сынок, читай, «живые помощи», а рядом химическим карандашом строго каллиграфическим почерком выведено: «Мамань, здесь есть у одного пять хлебов ячменных и две рыбки, но что это для такого множества?» И чуть ниже приписочка: «Каюсь и не знаю, долго ли я буду на этой земле». Может, сын Михайловны все это написал, а может, какой-нибудь залетный постоялец.

В растерянности встаю с постели и смотрю перед собой. Дубовые половицы тускло поблескивают в вечернем свете. Ножки стола впились в них.

Начинаю ходить по комнате, и пламя лампадки боязливо вздрагивает. Трогаю пальцами стоящие на комоде и вазе сухие незабудки, и наголо остриженный парень в растрепанной рубашке горячечно смотрит на меня с фотографии. Это ее сын.

Кто-то медленно едет по улице на лошади. Слышен голос: «Врешь, не уйдешь…» — вслед за ним звучит музыка, мелодичная, с пронзительным солированием скрипки. Затем все исчезает.

…Скрипят под ногами половицы. И мне уже кажется, что я не по комнате разгуливаю, а по улице. Воздух влажный и чистый. Проваливаясь в грязные и глубокие ямки-лужицы, иду вперед.

— Что это?.. — вздрагиваю я, наклонившись у колодца над чуть наполненным водой ведром. В нем мое лицо, обрамленное по краям синевой. Я не верю, что его запросто можно держать в руках перед собой и даже трогать пальцем. Стекляшки-глаза и нос с двумя морщинками. Достаю из кармана спички и зажигаю огонь. Близко опустившись над плавающим в воде лицом, понимаю, что это лицо всего лишь копия моей формы, но не моего «я».

Спичка гаснет. Усмехнувшись, опускаю отражение своего лица в колодец. Пусть полежит до утра.

Оставив в колодце отражение своего лица, полной грудью вдыхаю свежий воздух и вновь иду по улице. Собаки, увидев меня, не лают, так как походка моя незлобива. Воробьи, взлетев с деревьев, растворяются в синеве.

«Где сейчас сын Михайловны? Может, хлеб мать его печет лишь для того, чтобы забыться?..»

Моей бесцеремонности нет конца. Взглянув на небо, замираю. «Неужели это привидение?..» Над головой в воздухе стройными рядами плывут телята, а позади них Соня. Подняв руку над головою, чуть было не коснулся ее.