«Она уже хлебнула горя», — заключил Приск, пока непосвящённый в её судьбу. Как и многие придворные в Константинополе, он думал, что римская молодая Августа просто приехала погостить к своим родственникам, а заодно и повидать мир.

Со своей стороны и Гонория всё больше и всё внимательней приглядывалась к молодому фракийцу и как-то призналась Джамне, которая стаза ей настоящей подругой, что сопровождающий их в дороге секретарь Феодосия нравится ей.

— Только ничего такого не думай... Я ведь просто... Нравится, как человек, — слегка смущаясь, добавила Гонория.

— А я и не думаю, — засмеялась Джамна, радуясь тому, что. может быть, мысли госпожи, пусть пока и поверхностные в направлении Приска. как-то помогут рассеять её тягостные думы о своём возлюбленном Евгении, о котором она до сих пор вздыхает и плачет...

Молодая Августа ото всех это скрывает, но только не от темнокожей рабыни-подруги.

«Боже, как я люблю свою госпожу, жизнь за неё отдам!» — не раз восклицала про себя милая, преданная Джамна.

А вспоминала ли она сама Радогаста, анта, убитого в темнице храма бога Митры секретарями Антония Ульпиана?.. Может быть, иногда... Прошёл ли этот раб так же мимо её души, как и те, кто обладал её когда-то не по любви, а потому, что она рабыня?.. Нет... В случае с Радогастом, и она осознавала это чётко, кажется, всё было не так.

И вот наступил день, когда обоз двинулся из Антиохии в Святой город. Поодаль за верховой охраной, повозкой и экипажем скакали трое всадников, бывших всегда начеку.

Аттиле уже несколько ночей снился могильник отца Мундзука, могильник, представлявший собой квадрат, одна из сторон которого равна почти пятидесяти локтей, выложенный внутри из глыб гранита. На глубине десяти локтей находится с настилом бревенчатый сруб, куда и был помещён гроб из кедрового дерева с телом когда-то великого воителя. Рядом с гробом отца, помнится, положили много китайских драгоценных тканей с изображениями драконов, также много лакированных чашечек для вина и керамической посуды для еды, уздечку с серебряными удилами, снятую с любимого коня повелителя, и трёхлопастные с дырочками железные наконечники для стрел [97] .

Гунны хоронили своих вождей скромно, не так, скажем, как тавро-скифы; если последние хоронили своего повелителя в кургане, а не сжигали, то в яму валили ещё убитых рабов и служанок, лошадей. Они думали, что вождю рабы, рабыни и лошади будут служить и по ту сторону жизни, — гуннскому же правителю в ином мире всё это даст сам грозный Пур...

Аттила дважды вызывал своего верховного жреца и говорил ему о своём повторяющемся сне, — колдун день и ночь до изнеможения колотил в бубен, но из него толком так и не смог выбить объяснение сновидению повелителя. Тогда Аттила приказал привести «святого епископа» Анувия [98] . Тот сразу сказал, что Аттила наяву скоро увидит гроб с телом знатного вождя... «Кто же такой этот знатный вождь, которому суждено умереть?» — подумал темнолицый правитель и спустился в подвал своего мраморного дворца, где хранились его несметные сокровища.

Половина богатства, честно разделённого с братом, Аттиле досталась от отца и дяди, а потом он сам кропотливо, изо дня в день, накапливал их, памятуя о том, что ему надо кормить и содержать огромную по тем временам армию... В одном окованном железом сундуке хранились слитки серебра — гривны: дань от сарматов, скифов, актов, дунайских славян, в другом — лежали золотые монеты на сумму в 6000 либров — откуп Византии в 441 году, когда Аттила двинулся на Фракию и Иллирик, трижды нанеся поражение посланным против него войскам империи, и занял множество городов, в том числе Сирмий [99] , а позже Филиппополь и Аркадиополь... При византийском дворе решили не рисковать и откупиться, тем более увидели, как отменно «резвились» в окрестностях Константинополя всего лишь передовые конные отряды, грабя церкви и монастыри, топя в крови живое и неживое, оставляя после себя пожары с чёрными клубами дыма, ибо поджигали всё, что могло гореть, нефтью...

Вот тогда-то византийцы не понаслышке, а наяву познали, что такое жестокость гуннов... Так как последние, убивая даже беременных женщин, вспарывали им животы, выковыривали копьём материнский плод и поднимали его на острие во устрашение сопротивляющихся на крепостных монастырских стенах...

Кроме откупных, в третьем сундуке лежали золотые ежегодной дани также от Византии на сумму в 700 ливров. Германцы свою дань предпочитали платить тоже золотом, а от Аттилы уже зависят многие их племена — руги, скиры, герулы, лангобарды, квады, маркоманы, швабы. У степного правителя с королями этих племён разговор короток — нечем платить дань, давай хорошо вооружённых воинов в его войско.

А в других сундуках находятся разные драгоценности, золотые и серебряные украшения, чаши и кубки, добытые в бою воинами, и всякая мелочь, имеющая ценность, ибо по установленному издревле закону десятую часть добытого в бою гунн оставлял себе; остальное же шло в казну, из которой выплачивалось жалованье.

Казначеем и секретарём у Аттилы являлся Орест, германец по происхождению. Только у него одного был такой же ключ от подвала, как у Аттилы. Он ведал этим богатством и вёл расходные и приходные книги. С детства воспитав Ореста как сына, правитель доверял ему, но потом, как оказалось, напрасно... [100]

Германец из своей юрты увидел, как в сопровождении телохранителей Аттила достиг мраморного дома, в котором он летом не жил, и спустился в подвал с внешней стороны, оставив тургаудов у входа, и сам поспешил туда. Миновал стражников, даже не взглянувших на Ореста. Но это была одна лишь видимость: они замечали всех и вся и, как только возникала непредвиденная ситуация, реагировали на неё мгновенно, пуская, если надо, в ход не только кинжалы, но и луки. Били, как правило, без промаха.

Вход в подвал с внешней и внутренней стороны охраняли, по приказу Аттилы, только гунны.