— Иван Дмитриевич, от короля посол Апостолец прибыл, тебя видеть желает.

— Что это ещё за Апостолец?

— Волох, кажется.

— Ну что ж, едем. Иди на конюшню, заседлай мне воронка.

Посыльный соскочил с коня, ушёл в плетёную конюшню и вскоре вывел вороного жеребца под седлом.

Серко уже надел свой старый бешмет, перетянулся в поясе, стал по фигуре на юношу похож. Лишь голова была вся белая и усы с бородой тоже.

— Ваня, — посунулась к нему жена просительно, — ты б спросил его за Петю.

— Ну, мать, — крутнул головой Серко с укоризной, но при постороннем не стал обзывать жену, хотя на языке «дура» висело.

Скакал ходкой хлынью, посыльный едва поспевал за ним.

— Шо нового, Федот? — спросил казака.

Тот, заслышав кошевого, догнал его, поехал рядом.

— Та ничего нового, Иван Дмитриевич. Рыгор из второго куреня народ мутит.

— Что говорит?

— Та каже, нового кошевого надо выбирать, мол, сносился Серко, с пасеки не вылазит.

— Так и говорит «сносился»?

— Так и говорит, Иван Дмитриевич.

— А ты как думаешь, сносился я?

— Что ты, Иван Дмитриевич. Ты вон в седле как влитой сидишь. Другому молодому в зависть.

— А кого кричать хотят? В кошевые-то?

— Да, слышал я, вроде Стягайлу.

— Ну шо? Иван добрый воин. Пожалуй, и я бы за него тоже кричал.

Казак промолчал, боялся, не проверяет ли его кошевой на верность. Серко не зачинал более разговора, но перед самой Сечью спросил:

— Так, говоришь, Рыгор из второго?

— Да, Иван Дмитриевич, — отвечал казак, догадываясь, что весь путь кошевой только и думал об этом Рыгоре.

В канцелярии сидел Апостолец, о чём-то беседуя с войсковым писарем Быхоцким. Едва Серко вошёл, писарь вскочил и кивнул гостю:

— Вот наш кошевой Иван Дмитриевич Серко.

— Прохода до мэнэ, — пригласил Серко королевского посланца.

В другой горнице, оставшись вдвоём, повели они негромкий разговор.

— Королевское величество обнадёживает тебя, кошевой, в своей поддержке против Москвы.

— А как там мой хлопец?

— Твой сын с казаками в великой милости у короля и на добром жалованье. Можешь не беспокоиться.

— Мне бы прислано было от короля жалованье быдлу моему, вот это была бы поддержка. А ещё лучше войско, я б тогда мог пойти не только правым берегом, но и на левый перейти и промышлять Батурин.

— У короля с Москвой перемирие, Иван, не может он в открытую против царя идти.

— Но правый-то берег за поляками вроде?

— За поляками.

— Я б их на левый не брал. Мне б своих голодранцев хватило бы Батурин разорить, да гетмана с его старшиной повесить.

— Что уж ты так зол на него?

— Есть отчего. Он Сечи великое всегда утеснение творил, хлеб не пропускал к нам. И уж если на то пошло, гетмана Дорошенко он схарчил, мои клейноды обманным путём захватил.

— Король велел сказать тебе, что Москва ищет мира с султаном.

— Я уже знаю. Мне Хмельницкий сообщил.

— Ну и как ты к этому относишься?

— Плохо отношусь. И всё сделаю, чтобы хан не поддерживал этого. Москве нельзя спокою давать. Я в этом ещё в Сибири поклялся.

— Ну это ты, Иван, а как Рада? Старшины? Круг, наконец?

— А что круг? Я куда захочу, туда и круг покатится. Хочешь убедиться? Ныне ж увидишь.

— А с Хмельницким как у тебя? Ты в союзе с ним?

— В союзе, а что проку? Войска у него, почитай, нет. Что даст хан — и на том спасибо. Он же пьёт, скотина, бесперечь, ещё хуже батька своего. С ним визирь промашку дал. Высунули как чёрта с-под печки: князь! А из него князь, как из моей бороды сабля. Казаки смеются с него князь — с горища слазь. Разве за таким пойдут казаки. Нет, конечно.

— Визирь, видимо, на его фамилию рассчитывал.

— Фамилия фамилией, но за Богданом две победы стояли, да какие. А за Юраском что?

— Ну как же, четыре года гетманствовал, кажется, с пятьдесят девятого по шестьдесят третий.

— Ну и что? Булавой бутылки распечатывал, а бунчуком мух колотил да сопли вытирал. Быдло и взбунтовалось, едва ноги унёс Юрий Богданович. Кто же запалёного коня на скачки выставляет? А визирь выставил, ныне и сам не рад.

— Так, считаешь, бесполезен Хмельницкий?