— Иван Дмитриевич, а зачем к нам приехал этот королевский посланец Апостолец?

— То дело не твоё, Яков.

— Как не моё, я, чай, судья.

— Вот и занимайся судом. А сношения с государями оставь мне.

— Но ты же ныне лез не в своё дело — осудил Рыгора.

— То не я, Рада осудила, Яков.

После отъезда Серко войсковой судья, сговорившись с войсковым писарем Быхоцким и полковником Щербиновским, подступил к самому Апостольцу с единственным вопросом: с чем пожаловал он в Сечь?

— Король велел мне узнать, в чём у вас нужда, — отвечал Апостолец, — чтобы помочь вам.

— И об этом вы вчера едва ль не полдня говорили с кошевым? — спросил Быхоцкий.

— Именно об этом.

— Ну и в чём же мы нуждаемся? — поинтересовался судья.

Апостолец понял, куда клонят вопрошающие, засмеялся:

— А вот это вы лучше меня знаете. И мой вам совет, господа старшины, безоговорочно слушаться кошевого. Он очень мудрый человек.

По тону вопросов Апостолец понял, что полностью раскрывать цели своего приезда старшине нельзя, что между кошевым и ими не всё гладко, как убеждал его Серко. После ухода Апостольца Щербиновский, хлопнув ладонью по столу, сказал:

— Всё ясно, как Божий день.

— Что тебе ясно, полковник? — спросил судья.

— Король хочет Серко натравить на Москву.

— Да ты что, полковник! Москва пальцем шевельнёт — и от Сечи мокрого места не останется.

— Да не на саму Москву — на Самойловича. Король не может, у него договор с Москвой о мире, а вот Серко напустить, как цепную собаку, это будет в самый раз. Лишний раз Москву за ляжку тяпнуть.

— Но какая тут связь, — пожал плечами Яков, — Апостольца с Рыгором? После переговоров с ним созвал Раду и натравил народ на Рыгора.

— Никакой тут связи нет, — решительно заявил Быхоцкий. — Рыгор, царство ему небесное, дурак, вздумал среди казаков толковать о переизбрании кошевого. Вот и дотолковался.

— Но это ж... это ж, — возмутился Яков, — беззаконие!

— А ты ему скажи, — усмехнулся писарь, — и зафитилишь вслед за Рыгором.

— Но надо ж что-то делать.

— Что делать? Рядовых сюда впутывать не стоит, но старшине надо дружно противостоять Серко, всем вместе Только так мы можем свалить его. Он у всех уже в печёнках сидит И, сдаётся мне, государю тоже насточертел.

Но не старшины свалили Серко. Скрутила кошевого болезнь. Через несколько дней по возвращении на пасеку он, кособочась от боли, поплёлся в сарай. Выбрав сухие доски, начал строгать их. Жена, заглянув в сарай и увидя мужа за работой, удивилась.

— Иван, шо ты робишь?

Тот долго молчал, но видя, что жена не уходит, ответил:

— Домовину себе гоношу, мать.

— Христос с тобой, Ваня, — испуганно закрестилась женщина. — Зачем говоришь это?

— А чтоб тебе лишних хлопот не было Ступай, готовь обед. Пока я жив, кормить же надо.

Жена, обливаясь слезами, варила борщ. Но муж, воротясь из сарая, отхлебнув две ложки, отодвинул чашку.

— Ну съешь же ещё чуток, — попросила жена. — Я варила, старалась.

— Не можу, мать. Борщ добрый, но я уж не в борщ.

После обеда, передохнув часок, отправился Серко в сарай доканчивать работу. До самой темноты доносился оттуда визг пилы, стук молотка.

На следующий день, не услышав звуков из сарая, жена пошла туда и, заглянув, вздрогнула. Муж её лежал в гробу Несколько мгновений стояла, оцепенев от страха, но, увидев, как Иван скосил на неё глаза, вздохнула с облегчением.

— Ваня! Как ты меня напужал! Зачем ты так?

Серко сел в гробу, отвечал, горько усмехаясь:

— Вот обживаю последнее жило своё. Надо будет стружек подкинуть, шоб помягче было...

С того дня каждый день стал Серко ложиться в гроб и подолгу лежать в нём, привыкая к мысли о смерти. Чуял он её приближение. И хотя хотел умереть именно лёжа в гробу — не «посчастливилось» напоследок. Умер Иван Дмитриевич внезапно, когда шёл в сарай. Упал, и всё. И случилось это 1 августа 1680 года.

— Царствие ему небесное, — сказал Фёдор Алексеевич и перекрестился.

И войсковой писарь Быхоцкий, стоявший перед ним, увидел, сколь искренне опечален государь вестью о смерти кошевого Серко.

«Господи, знал бы ты, государь, об этом Серко, сколь наплёл он тебе во вред паутины», — подумал Быхоцкий, но говорить не стал, памятуя, что о покойном плохо говорить не принято.