С этими мыслями и заснул молодой посол Возницын, определив для себя, что государь всё-таки прав в своих действиях и поступках. Не гетман, говорящий горькую правду, а государь, думающий за всю державу.

И хотя князь Голицын морщился, что посол не исполнил всего до конца, как велено было, но великий государь доволен был.

— Слава Богу, мир утверждён с султаном, — перекрестился он, оглаживая вручённую Возницыным грамоту. — А то, что Запорожья не вписали... Ну что ж, в чём-то и уступить надо.

— Гетман говорит, что не уступили Запорожья из-за Хмельницкого, — сказал Возницын.

— Возможно, возможно. Иван Самойлович знает турок лучше нашего. Ему там видней.

— А может, оно и к лучшему, — заметил Голицын. — Раз о Запорожье ничего не говорится, значит, оно вроде бесхозное.

— Кстати, Василий Васильевич, послали ли туда ещё сукон?

— Послали, государь, пятьдесят половинок сукон и жалованье новому писарю Гуку.

— Пожалуйста, не забывайте о Сечи, Василий Васильевич. Турки не случайно опустили их в договоре, тут гетман совершенно прав. Неплохо бы кого-то послать к Хмельницкому. А?

— Зачем, государь?

— Ну как. Всё-таки христианин, а в услужении у поганых. Может, удалось бы убедить на нашу сторону перейти.

— Я думаю, не надо, Фёдор Алексеевич.

— Почему?

— Это будет только на радость туркам, он для них давно в тягость. Не знают, куда деть его, нарекли князем, а он лишь пьянствовать горазд. И потом, казаки его не любят, да и гетман, я думаю, такому приобретению не обрадуется. Вот если попадётся в плен, тогда другое дело.

— И что тогда?

— Тогда можно и в Сибирь, как предавшего отчину.

— Теперь у нас с турками, мир, слава Богу, а значит, воевать не будем, и пленных, выходит, не будет.

— Э-э, государь, — хитро прищурился Голицын. — Не обязательно нам пленить. Стоит шепнуть запорожцам. В договоре-то их как бы и нет.

— Нет, нет, — решительно возразил Фёдор Алексеевич. — Не надо с этим затеваться. Турки сразу сообразят, кто казаков надоумил. Наоборот, надо послать Стягайло предупреждение, чтоб сам по своей прихоти не затевал рати. А на хлеб и зипуны сечевикам будем мы посылать и гетман.

— Но это казне дорого будет стоить, государь.

— А кто сказал, что мир дёшев? Но война всегда дороже, князь, так как кровью оплачивается. Так лучше всё-таки мир покупать. Ведь верно, Прокофий Богданович?

Возницын вздрогнул, столь неожиданно обратился с нему государь.

— Верно, государь. Лучше мир покупать, чем на войне разоряться.

Прокофий вполне искренне ответил, и был доволен, что он так же думал, как государь, а не как князь.

Хотя, конечно, Голицын был прав, что к Хмельницкому не стоит посылать никого. Да и государь с этим согласился:

— Ты прав, Василий Васильевич, это будет нам лишняя забота, да и гетману не понравится. Бог с ним, с Хмельницким.

Ещё осенью затяжелела Агафья Семёновна, и Фёдор Алексеевич, радуясь такому известию, велел Анне Петровне приискать царице нянюшек, мамок, а главное, добрую повитуху.

— Нельзя с этим заранее спешить, государь, — сказала Хитрово.

— Это почему же?

— Примета такая. Надо тогда, когда начнётся, и повитуху звать.

— Ну а есть такая?

— Найдётся.

— А как зовут?

— Фу ты, Господи. Я же говорю, нельзя это заранее-то, государь.

— Ну имя-то можно сказать.

— Ну Евменовна с Хамовников.

— А она как? Ничего?

— Фёдор Алексеевич, забудь об этом и не заводи разговора до поры до времени. Ты своё дело сделал, а далее уж грядёт наше, бабье дело.

Но как ему можно было забыть, когда ночью жена вдруг брала его руку, прижимала к своему животу, спрашивала:

— Слышишь, как он шевелится?

И Фёдор, затаив дыхание, наслушивал ладонью, как ворочалось во чреве жены его дите, его наследник. Шептал жене радостно:

— Ты смотри какой боевой парень-то!

— А вдруг девчонка, — говорила Агафья.

— Нет. Это мальчик, — уверенно отвечал Фёдор. — Мой наследник.

Стали вместе имя придумывать ему. Сначала перебрали самые известные великокняжеские.

— Иван?

— Нет. Уж очень его Грозный окровянил, да и есть уже братец у меня Ваня-дурачок.