Артамон Лузгин сколь помнил себя жил на Волге под Казанью и промышлял в основном рыбалкой, а потом решил не только рыбой, но и хлебом своим разживиться. Вспахал, засеял, и едва взошла полба, как явился к нему местный мурза Темир.

— Артамошка, почему без спроса на чужой земле сеял?

— А чья она?

— Моя, конечно. Я на ней князёк.

— А я и не знал.

— Так я тебе и поверил. Но я человек добрый, Артамошка. Пусть твоя полба растёт. Не жалко. Пусть. Только, когда соберёшь урожай и обмолотишь, половину зерна мне отдашь.

— За что? — удивился Артамошка. — Эвон вокруг земли немерено, хоть засыпься.

— За землю, Артамошка, за землю. Хоть она и немерена, но моя. Я князёк на ней. Вот.

Уехал мурза, расстроил Артамошку. Поехал Лузгин к соседу-татарину, который давно уж полбу сеял, и тоже на земле Темира.

— Здравствуй, Керим.

— Здравствуй, Артамошка. Что невесёлый?

— Не с чего веселиться. В кои веки вздумал свой хлеб вырастить, ан мурза явился, велит половину ему за землю отдавать.

— Ну тут он прав, Артамошка. Земля его, ему за службу нарезана. Но сколько-сколько он с тебя заломил?

— Половину.

— Фитю-тю, — присвистнул сосед. — Это и впрямь разбой. С нас он четвёртую, а с некоторых даже пятую часть берёт.

— Это почему же? — удивился Артамон.

— А ты его самого спроси.

— И спрошу.

— Вот-вот, спроси, Артамошка.

Приехал Артамон к мурзе, он сидел под деревом и кумыс пил из деревянной пиалы. Увидел Лузгина, вроде даже обрадовался.

— A-а, Артамошка. Драствуй, драствуй. Хочешь кумыса?

Конечно, хотел кумыса Артамошка, но если выпить, как же тогда сердитый разговор начинать?

— Спасибо, Темир. Не хочу.

— Ну гляди, — посерьёзнел мурза, поняв, что гость не случайно от угощения отказывается, чем наносит хозяину стола обиду. Спросил, сразу нахмурившись: — Что у тебя?

— У меня к тебе вопрос, Темир, почему ты со всех берёшь четвёртую, а то и пятую часть, а с меня половину заломил?

— А ты не догадываешься? — едва усмехнулся мурза.

— Не догадываюсь.

— А ты подумай.

Артамон изморщился, даже на небо посмотрел, словно там был ответ написан. Разочарованно развёл руки, признался:

— Нет. Не догадываюсь.

— Ты христианин, Артамошка? Так?

— Да я православный.

— А я мусульманин. Понял?

— Ну и что?

— Как что? Перейди в нашу веру, Артамошка, и я тебе сразу, как брату по вере, скошу до четверти, а то и до пятой части. Ну?

«Ах ты рожа поганская, — подумал Артамошка. — Это чтоб я — да Христа продал?» А вслух сказал вполне пристойно:

— Это надо подумать.

— Подумай, подумай, Артамошка.

Артамошка думал недолго, всего одну ночь. Не спал, ворочался, думал. Жена спрашивала:

— Артамон, ты чё? Заболел, чё ли?

Не станет же он бабе об этом рассказывать. Баба есть баба, волос долгий — ум короткий, что она сможет посоветовать. И утром, так ничего и не сказав жене, оседлал своего Сивку и поехал в Казань. Нашёл там у Кремля площадного писчика — на ремне чернильница, за ухом перо — сказал ему:

— Мне надо челобитную написать.

— На кого слать хочешь? На воеводу? На государя?

— На патриарха.

— У-у, — поднял уважительно вверх брови писчик. — Три алтына.

— Ладно. Согласен.

— Покажи деньги.

— Зачем?

— Ну как. Я надысь одному написал. Плати, говорю. А он по карманам шасть, а там пусто. Божится, что были, что, мол, тать обчистил. А я-то тут при чём? Я трудился, бумагу тратил, плати. В общем, кажи, брат, деньги. И почнём.

Долгонько Артамонова челобитная до Москвы шла, долгонько. Наперво попала к митрополиту нижегородскому Филарету, месяца два пролежала, пока до неё у владыки руки дошли. Прочёл её Филарет, возмутился даже, выговор секретарю сделал:

— Что ж ты, братец, не читал рази?

— Читал, владыка.

— Так что ж мне не говорил?

— А я что?

— А вы говорили, успеется, мол, отстань.

— Неужто? Ахти мне батюшки. Надо было напомнить, братец.

— Я напоминал, владыка.

— А я что?

— А вы: отстань.

— Выходит, мы с тобой оба грешники, братец. Да, да, не перечь. Челобитная наиважнейшая, а она у тебя два месяца...

— Но я ж вам, владыка...

— Всё, всё, замолчь. И с первой же оказией отправь патриарху.