Шрифт:
В общем, писал Артамошка челобитную в мае, на летнего Николу, а легла она на стол патриарха в декабре, на Николу зимнего. С ней Иоаким отправился к царю.
— Сын мой, глянь, что творится на русской-то земле.
А? Это как? Христианина силодером в поганскую веру перегоняют. А?
Фёдор Алексеевич прочёл Артамошкину челобитную, покачал в удивлении головой.
— По-моему, это уже не первая. В Казанском приказе их несколько лежит.
— Я знаю, сын мой, я и те видел, мне дьяк казал. А эту я почему тебе принёс-то?
— Почему?
— Да этот самый Артамошка, сам того не ведая, подсказывает в конце, как поступить надо. Перечитай-ка вот, что я ногтем отчеркнул.
— Так... Ага, вот. «А лепш было бы, пресветлый отче, кабы не я в иху поганскую, а он бы, Темирка тот, в нашу христианскую перешёл. Вот две души бы и спасены были: моя — от предательства, его — от греха поганского».
— Ну как? — спросил Иоаким.
— Совет хороший, но как его в жизнь проводить. Опять огнём и мечом, как Добрыня новгородцев крестил [51] ? Так это с турками на ссору лезть. Только что помирились. Им только причину дай, пойдут войной, мол, братьям по вере пособлять. А мы ещё от тех ратей не отдышались.
51
...Как Добрыня новгородцев крестил. — Добрыня — воевода Владимира I, брат его матери Малуши. Получив от Владимира управление Новгородом, Добрыня вместе с киевским воеводой Путятой стали насаждать в Новгороде насильственным путём христианство. Новгородцы, подстрекаемые жрецами, сопротивлялись крещению. Тогда Путята вступил с ними в борьбу, а Добрыня поджёг их дома. Новгородцы смирились, и христианство было водворено. Отсюда пошла поговорка: «Путята крестил мечом, а Добрыня — огнём».
— Это верно. Подумать надо. Но оставлять без последствий не можно. Эдак пойдёт, так и не успеешь оглянуться, и вся Русь святая опоганится. А патриарх-то Царьградский, помнишь, что писал мне?
— Помню, святый отче.
— Вот то-то. На нас у него вся надёжа. На Русь.
— Будем думать, — сказал Фёдор Алексеевич.
И ночью эта челобитная не шла из головы государя. Ворочался, вздыхал. Постельничий Языков, перебравшийся после смерти царицы опять в опочивальню к царю и не смевший заснуть ранее государя, не выдержал наконец, спросил:
— Что за забота, Фёдор Алексеевич?
— Да с мусульманами нашими российскими неладно. Силком хотят христиан в свою веру перетянуть.
И рассказал государь в подробностях об Артамошкиной челобитной, и даже о совете его, как поступить надо.
— Так в чём дело, Фёдор Алексеевич, так и делай, как этот мужик советует.
— Нельзя силой, Иван Максимыч, нельзя. Можно и с ханом, и с султаном поссориться.
— Так и не надо силой, Фёдор Алексеевич. Объяви указ, так, мол, и так, в державе христианской землёй владеть должны лишь христиане. И всё. Тут же твой Темирка в церковь прибежит креститься. Ей-ей.
Царь помолчал, видимо обдумывая предложение постельничего, потом повернулся на ложе, почти свесился с него, дабы ближе видеть Языкова.
— А ведь ты, Иван Максимыч, дело говоришь. Ей-богу, пожалуй, я так и сделаю.
После заутрени государь велел позвать к себе думного дьяка Семёнова. Тот явился запыхавшийся, с усами, ещё мокрыми от утреннего кваса.
— Звал, государь?
— Звал, Василий Григорьевич. Садись к столу, станем указ писать.
А в конце января и начале февраля уже поскакали по татарским и мордовским деревням приставы и подьячие. Сзывали весь народ на площадь перед съезжей избой, громко указ царский читали:
— «...Сим объявляем всем мурзам и татарам, их жёнам, вдовам, недорослям и девкам, чтобы они упрямство своё отложили, во святую веру греческого закона крестились бы и били челом великому государю о поместьях своих и вотчинах до двадцать пятого февраля сего текущего года. А которые до этого срока не крестятся и челобитен о вотчинах и поместьях не подадут, у тех поместья и вотчины и всякие угодья отнять и раздать тем мурзам и татарам, которые крестились уже и крестятся до двадцать пятого февраля. Тот, кто крестится, то за ним останутся прежние крестьяне и, кроме того, ему будет выплачиваться жалованье. А мордве, ныне крестившейся, будет освобождение от податей на шесть лет».
— Шесть лет не платить податей! — восторженно рокотала толпа. — Пишусь в мордву!
Когда явился пристав в деревню Темира, сам мурза к съезжей не пошёл, снесь не позволила: как это он, князец, будет между простонародья толкаться. Знал Темир, что пристав его не минует, обязательно забежит кумысу отведать да бараниной побаловаться. И не ошибся. Отпустив с площади народ, пристав явился к мурзе. С порога с поклоном приветствовал:
— Мир дому твоему, Темир.
— Садись к столу, угощайся, Иван. Небось замёрз.
Пристав не стал чиниться, снял шапку, скинул шубу на лавку, перекрестился, сел к столу.
— Ну что за вести привёз нам, Иван?
— У-указ государев, — отвечал пристав, опоражнивая пиалу, намеренно не спеша оглоушивать хозяина дома. За гостеприимство неловко вроде сразу-то.
— Хороший ли указ, Иван?
— Это как посмотреть, Темир. По мне так он очень хорош. А по тебе — не ведаю.
Утолив первый голод, пристав наконец сказал, сочувственно вздохнув:
— Придётся тебе, Темир, креститься в нашу веру.