— Государева человека не пошлёт. Я его, конечно, с тобой отпущу, но надо так створить, чтоб поменьше людей знало об этом.

— А сам говоришь, надо советоваться со старшиной. Что-то я не пойму тебя, Иван Самойлович.

— Старшины это одно, а народ совсем другое. С тобой поедет генеральный судья Иван Домонтов, у него будет мой приказ Дорошенко ехать с тобой в Москву. Я вот лишь о чём попрошу государя, чтоб когда будут на Москву приезжать с Украины мои ли люди, Серковы ли, пусть знают, в какой он милости и чести у государя. И ещё, пусть государь освободит его брата, отпустит на родину, его уж теперь держать не к чему, а то мать их уж закидала меня слезницами. Вот тогда всякие слухи будут пресечены в корне.

— А где Дорошенко сейчас?

— Он в Соснице обосновался. Поляки, сказывают, ныне вдруг опасаться стали, что я вкупе с Дорошенко собираюсь с султаном в союз против них вступить.

— Мысль сия лишь в больную голову может пасть.

— Отчего? Вот Юраска Хмельницкий уж под бунчуком Ибрагим-паши оказался. Вчера б это в худом сне не приснилось, а ныне в яви явилось.

Попутчик Алмазова генеральный судья Иван Домонтов оказался столь великим детиной, что когда сел к нему в коляску, то занял почти всё сиденье, притиснув бедного стольника к противоположному боку.

— Однако! — пробормотал Алмазов, безуспешно пытаясь вырвать полу своего кафтана из-под широкого Домонтова зада. Но так и не преуспев в этом, махнул рукой.

Генеральный судья всю дорогу не только теснотой, но и разговорами донимал Алмазова:

— На кой чёрт сдался вам этот Дорошенко?

— Государь хочет видеть его.

— Хы. Нашли кого государю казать. Ни булавы, ни бунчука. Одна видимость. Никто он ныне. Тьфу! Плюнуть да растереть.

— Но он же десять лет гетманствовал.

— Ну и что? Был гетманом, смотрели б, а ныне его гетманство лишь над женой осталось. Да и то управиться не может.

— Что так-то? Грозна?

— Куда там. К горилке дюже склонна, а пьяная — в слёзы да в попрёки. И было б за что. А то ведь Пётр-то взял её из жалости, из чёрного платья.

— Из монастыря?

— Эге ж. Была последней черницей и вдруг гетманшей стала. По-доброму б её обратно в монастырь упечь, так ведь дети, сын с дочкой. Вот и терпит Пётр Дорофеевич. Не позавидуешь.

Дорошенко, прочтя предписание гетмана о выезде в Москву, сказал с горечью:

— Кого и к смерти приговаривают, и тому заранее дают о том знать. Бог судья гетману.

— Но ведь гетман тоже не знал заранее, — сказал Алмазов. — Я ведь и к нему явился как снег на голову. И потом, не к смерти ты приговорён, Пётр Дорофеевич, но к счастью лицезреть великого государя, о чём не то что смерд, а иной и дворянин помыслить не смеет.

— Да мне б такое счастье, — гудел генеральный судья, — да я б, кажись, пешки побежал.

— Оно б не мешало, Иван, при твоих-то окороках до Москвы пробежаться, — язвил Дорошенко. — Глядишь, на пару пудов полегчал бы.

— Обижаешь, Пётр Дорофеевич, то я такой ладный от природы.

— А я думал, от галушек да вареников.

— Оно, если по правде, Пётр, ты тоже не пёрышко, только в долготу попёр, а я в поперёк, — не сдавался Домонтов. Как бы там ни было, Дорошенко сел в тележку к Алмазову, заняв сиденье ровно наполовину, но зато приказал ехать следом другой телеге со слугами и с запасом еды и питья. На недоумённый взгляд Алмазова отвечал, усмехаясь:

— В Москве небось голодно, а я к сытой жизни привык.

Стольнику Алмазову о той телеге тоже жалеть не пришлось, когда на остановках оттуда тащили к ним на стол сало, колбасы, пироги, калачи, пампушки и даже арбузы солёные. И Дорошенко щедро угощал всем этим своего спутника. Не обходилось и без горилки. Пили в основном за «ваше здоровье» и «добрый путь». Но всё в меру. Две-три чарки, не более.

И во дворце в передней, где некоторые именитые люди годами просиживали порты, дожидаясь царской милости, Дорошенко не задержался. Едва исчез Алмазов, сказав: я доложу, а Пётр Дорофеевич умостился на лавку, как из дверей царских явился Стрешнев и громко объявил:

— Гетмана Петра Дорошенко к государю!

Дорошенко вскочил и, провожаемый завистливыми взглядами сидельцев, направился за Стрешневым.

Он вошёл в зал, увидел на престоле царя, но не рассмотрел толком, пап на колени, стукнувшись лбом об пол.

— Встань, Пётр Дорофеевич, — услышал он негромкий, почти детский голос. — Встань. Дай поглядеть на тебя на такого.

Дорошенко встал и только теперь рассмотрел, что на престоле царь без усов, без бороды, совсем юн. («Як мой Сёмка», — подумал Дорошенко). В глазах его детское любопытство, смешанное с восхищением.