— Скажи мне в нескольких словах, как ты, за что его?

— Я ж на суде сказывала.

— Я что, по судам бегаю, что ли, — выговорил писчик. — Меня площадь кормит, не суды.

— Ну, явился он с вечера в дымину, — начала рассказывать женщина, и в глазах её заблестели слёзы. — Почал бить меня, схватил топор: зарублю, кричит. Я на полати, он за мной, а там не размахнёсся, потолок мешат. Сказал: слезешь, мол, всё едино зарублю. А потом свалился у печи, да и заснул с топором-от. Слезла я тихонько, да и думаю, всё едино зарубит, злодей, почну сама. Вот и почала.

Слёзы катились уже ручьём по щекам женщины, у писчика шевельнулась в сердце жалость, стал ладошкой отирать ей щёки. Но за спиной послышался строгий окрик стрельца:

— Эй ты, площадная душа, о чём пристав говорил? Не смей касаться осуждённой. Да и кончай тары-бары.

— Счас, счас, — забормотал писчик и опять к женщине: — Надо было об этом на суде рассказать.

— Я что, не говорила?

— Ну и что судьи?

— А что? Там в помощниках целовальник Епишкин сидел, который с Варварки.

— Ну и что?

— Этот кобель как-то ко мне подъезжал, на грех склонял, я его тогда по морде ощеучила. Вот он ныне и отомстил.

— Ах, Марыска. Марыска. Ну держись. Тужься. Я ныне ж челобитную государю накатаю, уже завтрева у него будет. А ты держись. Я за работу с тебя десять алтын потом возьму. Ты согласная?

— Хосподи, — просипела женщина. — Да ежели выручишь, рубль с меня будет, шубу продам, век за тебя молиться стану.

— Ну всё, — посветлел лицом писчик. — За руль я тебя завтра ж выну, слышь, завтра ж. У меня в Разбойном приказе друг... A-а, ладно. Я побег. Держись, Марыска!

Площадный писчик убежал делать своё дело — строчить челобитную. По пути заскочил в питейный дом и, поскольку предстоял хороший заработок, выпил в долг полную кружку водки, закусил пирогом с потрохами. Пропив грош с денежкой, пообещал целовальнику завтра же воротить долг, помчался домой. Примостив на лавку бумагу, чернильницу, присел около на колени и начал писать. Однако с выпитого голова плохо «варила». «Отдохну чуток, — решил писчик. — Ещё успеется». И на этой же лавке растянулся и вскоре захрапел сладко.

А меж тем уже вечерело. Постепенно разошлись с площади зеваки. Караульщики-стрельцы ушли под навесик, специально сделанный для них от дождя и ветра. Оттуда хорошо была видна голова осуждённой, торчавшая из земли.

— Как думаешь, скоко она протянет? — спросил молодой стрелец старшего.

— Да дни два, пожалуй, проживёт.

— А на три дня не потянет?

— Нет. Хлипка. Кабы завтра к вечеру не окочурилась.

— Може, площадный писчик выручит с челобитной?

— Може, — зевнул старый стрелец.

А несчастная Марыся со страхом ждала ночи. Тело, зажатое землёй, постепенно нёмело, ноги затекали, и что самое тяжёлое, невозможно было шевельнуть даже пальцем. А когда наступила ночь, в тишине вдруг как по команде взвыли, залаяли собаки почти по всему городу. Жутко стало Марысе. И вот уже где-то неподалёку послышался визг и рычанье собачьей стаи, которых было без счета по Москве. Тут же перед самыми глазами Марыси явился пёс с горящими зелёными глазами. Не зная, как отпугнуть его, Марыся клацнула зубами и даже зарычала по-собачьи. Но голодный зверь в ответ на это схватил её горячей пастью за щёку.

Площадный писчик вспопыхнулся ночью, всё вспомнил, зажёг свечу, принялся за челобитную. Закончил уже перед утром и, едва взошло солнце, помчался к Разбойному приказу. Вызвал своего приятеля на улицу.

— Петрович, горячая челобитная до государя.

— От кого?

— От бабы, вчера окопали.

— Марыска, что ли?

— Ну она.

— Зря трудился. Нет уж Марыски.

— Как нет? — обомлел площадный. — Её только вчера перед вечером окопали.

— Ну и что? Ночью бродячая стая псов налетела, разорвали бабу. Съели.

— А что ж стражи-то? — простонал писчик.

— Ты что, не понимаешь, сторожа охраняют, чтоб не откопали. А тут псы, животные без понятиев! Это, брат, как суд Божий. А ты чё в расстройстве-то?

— Как чё, как чё, — истерично крикнул писчик. — За ней мне рубль был. Рубль!

— Ну что ж, — посочувствовал Петрович. — Не всяка строка серебром звенит. Перетерпишь.