– А че ты попросил-то? – по-простецки стал выспрашивать Чихмачян. – Скрываешь от друга?

Акимыч косо взглянул на компаньона.

«Друг, – про себя выругался он. – Так я тебе и сказал про разнузданный секс с Анджелиной Джоли!»

– «Спелая, она такая спелая...» – напел он и внезапно вспомнил: – Вчера звонил бывший друг, тренер женской сборной по синхронному плаванью. – Акимыч наклонился и чуть не упал. – Гад, зазнался, вспомнил Акимыча, как собака подохла!

– Это у которого мы чау-чау хоронили? – кивнул Чихмачян.

– Ну, Закондырин его фамилия... Так знаешь, что он мне предложил? – Акимыч медленно собрал пальцы в дулю. – Не знаешь?..

Чихмачян покачал головой.

– Массажистом в сборную к себе! – И Акимыч помахал дулей в воздухе. – Я ж раньше массажом промышлял.

– Акимыч, а ты не хочешь? – трезвым голосом переспросил Чихмачян. – А порекомендуй меня, а?

Акимыч пьяно кивнул.

– Порррр... экомэн... дую!.. – пообещал он.

Над Москвой моросило совсем не по-летнему...

Неделю назад религиовед Майкопская уволилась. Видеть счастье доцента Ксенонова Регина Ростиславовна больше не могла – хоть ее прибейте на этом самом месте. И всю неделю уютная женщина в очках и растянутой футболке пила виски «Белая лошадь» и слонялась из угла в угол своей квартирки.

Изредка она брала лупу и глядела на луковку собора пророка Илии. Все как всегда. Все как всегда... Положив лупу на место, Регина Ростиславовна поворачивалась к книжному шкафу, где ее взгляд мистическим образом останавливался на «Полном собрании сочинений Стендаля».

– И буду смотреть на него, пока не умру... – много раз обещала профилю Стендаля Майкопская и грозила ему же пальцем.

Кусочки теста, оставшиеся на тарелке после варки пельменей, потихоньку засыхали. Две горы посуды, скопившейся в раковине, наводили на мысли о самоубийстве.

– И ничего я не пьяная, – говорила коту только что проснувшаяся религиовед и добавляла лекторским тоном: – Субъективность видения мира, на взгляд атеиста и верующего, настолько антагонистична, ну как, к примеру, – твой взгляд на закуску мышами и – мой!..

Британский вислоухий кот лежал на подоконнике и смотрел на внушительную спину хозяйки без особого доверия... После кастрации котофей стал есть в два раза больше. Утолив свой самый невыносимый голод двумя мисками вискаса, он ложился на подоконнике и ни в какие разговоры категорически не вступал.

– В шесть утра на улице орали пьяные хулиганы, ты помнишь? И в семь орали тоже, – напомнила Регина Ростиславовна коту. – Замурчательно, да? Но, похоже, ты спал. А я даже рада за Ксенонова, – лицемерно добавила она чуть погодя. – Его молодуха-то уже беременна, хотя я тоже вполне еще могу. Да... – намекнула она, едва не пролив на невозмутимую кошачью морду недопитый кофе.

Кот устало отодвинулся, а Регина Ростиславовна, морщась, снова и снова вспоминала смазливого доцента:

– Маленький такой, подончик, – бормотала она, хватаясь попеременно за голову, сердце и очки. – Я больше не могу жить одна, не могу, не могу! – сквозь зубы шептала и шептала Регина Ростиславовна и, похоже, говорила чистую правду.

Она покурила и начала укладываться спать, решив сначала проветрить комнату. Внизу, на улице, у фонарного столба, стоял какой-то абсолютно пьяный человек и качался. Майкопская с изумлением узнала инвалида с первого этажа.

– Алконавт Ландышев, – поморщилась она. – Наверное, на протезах стоит... А где же его пес?

Регина Ростиславовна не могла припомнить, чтобы они с Ландышевым хоть раз перекинулись парочкой-другой слов, но тем не менее – она бы его ни с кем не спутала.

Проветрив спальню и закрыв окно, Майкопская улеглась. Дома было тихо и страшно. «Это от тоски, – вдруг поняла Регина Ростиславовна, сворачиваясь клубочком на твердой, как земля, кровати. – От нее, проклятой... Мужчинков бы... больших и страшных!» – грезила Регина Ростиславовна, пока не заснула.

И во сне клятвенно пообещала завтра же вымыть всю посуду и съездить на недельку в Тунис, а уж потом, ближе к сентябрю, приступить к поиску новой перспективной работы. И – никаких больше доцентов, никаких!..

Мысли о зря прожитой жизни не оставляли Михаила Алексеевича Синякова после посещения храма пророка Илии ни на минуту. Его просьба о счастье, которую он открыл святому Ионе во всех подробностях, была равноценна последней соломинке для него – он хотел стать банкиром, и все тут! И эта мысль так захватила его, что работать дворником уже не представлялось никакой возможности. Михаил Алексеевич разлюбил чистоту и мел не так, как раньше, а вовсе без души.