Шрифт:
В углу чердака на старых обоях лежали позабытые кем-то кельтская кожаная юбка, ссохшаяся волынка и короткие сапоги с колокольчиками... Старик с внуком, закрыв на ключ чердак, спустились по винтовой лестнице вниз и полчаса разговаривали с управляющим замка, простоватым мужиком с вытекшим левым глазом. По достоверным слухам, глаз управляющему выбил соперник тридцать лет тому назад.
– Ладно, ты прав, Джузеппе, – согласился с доводами старика управляющий, – давай подождем.
Китайские вазы у входа едва слышно звякали, словно их шевелила чья-то невидимая рука, или внутри летали майские жуки, запущенные каким-нибудь сорванцом вроде внука электрика Джузеппе... Со стен вестибюля на людей таращились прежний хозяин замка с женой и худосочной инфантой, абсолютно непохожей на итальянку. Портреты вельмож из рода Шарпентьер висели на всех четырех стенах вестибюля, отмечая беспрерывное течение времени; сначала молодые, потом зрелые и вот уже морщинистые старцы со злыми глазами, которым одной жизни оказалось мало. И на одном из портретов подросшая инфанта с глазами смертельно влюбленной сусличихи позировала художнику всего лишь двести лет назад... В залах замка все оставалось, как при Шарпентьерах, лишь в ванных комнатах на всех этажах чугунные корыта заменили на джакузи... Виконтесса Эмилия любила часами лежать в воде и мечтать...
«Безумная балерина... Очень, очень сладострастная...» – бормотала под нос магиня, облетая замок в последний раз.
Камера СИЗО
На третий день меня перевезли в СИЗО на улице Заморенова. Не говоря ни слова, хмурая охранница ГУИН сопроводила меня в четырехместную камеру, где я обнаружила своих соседок по ИВС Чулкову и Сороконожкину, а на второй из двухъярусных коек сидела в позе лотоса хмурая незнакомая девица с густо накрашенными синей тушью ресницами.
– Михеева Ануш, – представилась она сквозь зубы, когда я стала устраиваться на верхний ярус общей с ней койки.
Если в камере ИВС была одна на четверых широкая общая нара, а отхожее место напоминало вокзальный туалет где-нибудь в глуши, то в камере СИЗО стояли у противоположных стен две двухъярусные койки, а закуток с туалетом был отделан серым кафелем. А у Ануш, которая сидела в СИЗО третью неделю, был портативный телевизор и свое белье на койке.
Днем меня допрашивали, и к вечеру я настолько выматывалась, что плохо соображала, тупо глядя в телевизор до самого отбоя в 22.00, а потом мы включали радио и слушали его через наушники до полуночи.
Последние пару лет я почти не смотрела телевизор, и то, что видела из вечера в вечер в камере, определяла одним словом: ОДИЧАНИЕ.
«Раньше такого дерьма не показывали, – думала я. – Порой кажется, что в „ящике“ скоро начнут ковырять в носу или чесать в непотребном месте. Реклама вызывающая, голоса похабные, рожи наглые, кривляющиеся, все непременно орут, выкрикивают, мычат, картавят, заикаются, представляются специалистами... И какая-то гадина в радиоприемнике все время по ночам ехидно осведомляется: „Я вам говорил, что ВСЕ объясню? Объясняю! Уййййййй!“
На шестой день мне начали сниться вещие сны. Правда, что именно они вещали, понять было сложно. К примеру, тесная веронская церковь, по которой я шла, стуча сбитыми подошвами кожаных сандалий, или неслыханно пыльный замок у леса, опутанный сухими виноградными листьями... Мириады тонн пыли на каменных ступенях и стенах... И пыль дышала, как живая. Придет же во сне такое?
Повернувшись, я стукнулась локтем о стену... Похоже, у меня появилась новая привычка просыпаться по ночам, возмущенно думала я, и какое-то время не дышала. В ноздрях завяз тяжелый запах камеры, в которой коротали свои дни четыре давно не мытые женщины... Я быстро нашла глазами каждую и пересчитала... «Просто адская смесь какая-то», – думала я, осторожно спускаясь на пол.
В темноте мне показалось, что у окна кто-то стоит. Я присмотрелась, но, кроме пары скрещенных теней, так ничего и не увидела, хотя аромат сигарет явственно чувствовался в адском амбре камеры.
Нет, ошибиться было нельзя, и я снова повернулась к зарешеченному окну, и она проявилась из воздуха, как переводная картинка серой птицы... Только что я стояла посредине камеры одна, и вот мы уже стоим рядом.
– Это ты? Что ты тут делаешь, я же говорила тебе уехать из Москвы. – Мадам Ингрид, щурясь, сердито глядела на меня снизу вверх. – Зачем ты вернулась?
Все морщины на ее лице стали глубже на целый дюйм.
– Мадам Ингрид, мадам Ингрид, – шепотом зачастила я. – Спасибо, что вы хотите мне помочь, я ведь тут случайно!
По лицу мадам Ингрид заскользило недоумение.
– Вы же знаете, что я не виновата, – пробормотала я, потому что вдруг почувствовала некую несообразность происходящего...
– Понимаешь, Света, в закон мы не вмешиваемся, – твердо сказала мадам Ингрид и замолчала.
– Но я не виновата в том, в чем меня обвиняют, – быстро вставила я.
– Да, ты не топила этих старух, но тебе придется выкручиваться самой, шаг за шагом, – тихо и твердо повторила мадам Ингрид и сделала шаг вправо от меня.
– Но мне даже адвоката нормального не дали, – пожаловалась я. – Он сидит и зевает, как истукан. Это очень старый человек, которому, похоже, наплевать на его обязанности.
– Разве? Сочувствую, но ничем не могу помочь, я не должна вмешиваться в судебную систему и следствие. Представь, что будет, если маги начнут освобождать преступников? – Мадам Ингрид быстро оглядывала камеру, ее нос смешно шевелился. – Бунтуй, возмущайся, пошли весточку какому-нибудь влиятельному лицу на воле. – Мадам Ингрид потрепала меня за руку. – И тогда все изменится.