Принявшая православие в первый год пребывания в России, Мария Александровна обратилась к новой для нее вере сразу же с открытой душой, и потому каждый христианский праздник для нее был не пустым торжеством, что надлежало соблюсти, а истинной причиной для сердечной радости. В такие дни, начинающиеся с литургии в дворцовой церкви, она старалась посетить как можно больше заведений, находящихся в ее ведомстве и не попадающих под него, и если самой государыне это даровало покой и ясность в мыслях, то фрейлинам, сопровождающим ее, это казалось скорее утомительным занятием. Не желая принуждать кого-либо из них, верующая в то, что все благие деяния должны совершаться сердечным порывом, Мария Александровна в такие дни снимала обязанности с дежурных фрейлин, позволяя сопровождать ее лишь тем, кто искренне настроен провести день подле нее. На сей раз, в Благовещение, надлежало нанести визит в Смольный, а также Воспитательный дом и детскую больницу Святой Магдалины. Составить компанию государыне вызвались Сашенька Жуковская, Ольга Смирнова и Катерина Голицына, возвернувшаяся ко Двору днем ранее.

Она намеревалась было приступить к своим обязанностям значительно раньше — еще в конце февраля, когда минули сороковины, завершившие поминовение Дмитрия. Было немыслимо даже подумать о возвращении к светской жизни, когда душа носила траур по жениху, однако и оставлять надолго Императрицу Катерина не желала: и без того злоупотребила ее милостью, задержавшись в Семеновском. Однако ее скорому возвращению воспрепятствовала сама государыня, настоявшая на том, чтобы фрейлина еще месяц провела вне столицы. Сказать по правде, Мария Александровна надеялась вызвать Катерину лишь после переезда в Царское Село, что был уже не за горами, но просьбы ее были столь горячи и проникновенны, что пришлось сдаться, и вечером того же дня княжна Голицына, в которой, казалось, угасла всяческая жизнь, появилась на пороге Малинового кабинета, глубоким реверансом изъявляя желание продолжить свою службу и выражая благодарность за эту возможность. От государыни не укрылась болезненная бледность ее фрейлины, почти прозрачная кожа, сквозь которую проступала синева вен на висках, острота локтей и косточек на запястьях, пустота глаз и неспособность губ сложиться в подобие улыбки. На выступающих ключицах лежала золоченая цепочка, и даже она, такая тонкая и воздушная, казалась излишне грубой для хрупкой, почти эфемерной девушки. Сейчас она, пожалуй, как никто другой походила на Марию Александровну, хотя даже изнуренная тяготами монаршего долга и болезнями государыня рядом с ней выглядела не в пример лучше. Ничуть не скрывая горечи в голосе, одарив свою фрейлину просфоркой, Императрица велела той сменить платье на светлое и собраться к выходу. Сколь бы ни было велико ее сострадание, но сейчас стоило показать, что траур не снимает обязательств со штатских: возможно, боль забудется, или, хотя бы сегодня приглушится.

О том, что боли уже не существовало — государыня не ведала; душой ее фрейлины овладела пустота, пропитанная едва зарождающейся ненавистью. Еще не тем черным чувством, что озлобляло сердце, превращая его в тлеющую головешку, источающую смрад, но мертвенно-холодным бесстрастным ощущением, отсекающим всяческие эмоции и потопляющем в бессилии.

Жертва была напрасной.

Если говорить начистоту, конечно, она стала еще одной причиной к поимке Остроженского, да только сама поимка не состоялась: старый князь как сквозь землю провалился. В день, когда его посыльный встретился с Катериной на Невском, он, явно о чем-то заподозрив, покинул особняк. Из того, что, путаясь в словах, сообщил мажордом, удалось понять, что Борис Петрович поймал кучера, оставившего его у пекарни, а дальше след и потерялся. Он не вернулся ни к вечеру, ни к утру следующего дня. О нем ничего не услышали и спустя неделю. Катерина даже попыталась было нанести визит баронессе Аракчеевой, однако та, оказавшая ей радушный прием, выглядела абсолютно не осведомленной о внезапном исчезновении старого князя. Взяв с Варвары Львовны уведомить «не находящую себе места племянницу» (что и говорить, за прошедшие недели Катерина в себе раскрыла впечатляющий актерский талант), княжна в растерянности села в карету, не понимая, куда ей двигаться дальше: кучеру пришлось, про себя недобрым словом поминая барышню, окликнуть ее несколько раз, чтобы привести в чувства и выяснить, куда держать путь. Мерный перестук копыт должен был успокаивать (если бы еще колеса не подпрыгивали на выбоинах), но состояние Катерины не поддавалось никаким воздействиям извне: напряженная и запутавшаяся, она перебирала в уме всех возможных знакомых дядюшки, но те либо уже отбыли в мир иной, либо находились вне столицы. Впрочем, всю следующую неделю она посвятила визитам к тем, кто предположительно имел еще имущество в Петербурге, однако перед ней либо разводили руками мажордомы, которым было «не велено пущать» гостей в отсутствие хозяев, либо с непроницаемыми лицами новые владельцы особняков и квартир скупо поясняли, что «боле князь Закревский здесь не проживает».

На протяжении всего пребывания в Семеновском, куда она отбыла всвязи с трауром по погибшему жениху, Катерина не могла избавиться от мыслей об излишней осведомленности и изворотливости Остроженского и собственном бессилии. Как бы ей того ни хотелось, принять свою неспособность хоть как-то противостоять его планам и положить уже конец сумасшедшим авантюрам, оказалось слишком сложно. А еще — страшно. Теперь, когда Борис Петрович потерял главный рычажок — ее саму, и идея ее союза с цесаревичем для него стала невыполнимой, он мог задумать нечто более безумное. И в первую очередь это ударит по императорской семье, которую она уже не в силах защитить. С самого дня смерти Дмитрия ей снились кошмары, но после того, как ей пришлось совершить покушение на Великую княжну, они стали еще красочнее и разнообразнее: порой она со стороны наблюдала за тем, как она же сама стреляет в Наследника Престола, а рядом с ним ждут своей очереди остальные члены царской фамилии. И в своих же глазах она видит какое-то жестокое наслаждение, не принадлежащее ей — она точно знает, что именно эта эмоция разгорается во взгляде Остроженского. Но его здесь нет. Или же это он, в ее обличии, вершит свою богомерзкую расправу? Ведь не может же она, стоя в тени колонны, находиться одновременно и в центре Александровского зала, поигрывая тяжелым дуэльным пистолетом будто бы серебряной ложечкой.

Порой ей удавалось побороть спазм в горле и закричать — в надежде, что ее услышат, и это отвлечет Остроженского в ее обличии, даст шанс хотя бы кому-то на спасение. Срывая горло, задыхаясь, она просыпалась и боролась с тошнотой, порожденной страхом и колотящимся где-то в груди сердцем. Сердцем, что в короткие сроки познало слишком много боли и увидело несовершенство этого мира. Она была словно выращенный в оранжерее цветок, внезапно вынесенный на обдуваемую всеми ветрами поляну: изредка ее пригревало солнце, но никто уже не проявлял о ней заботы, никто не укрывал от дождей и не давал прохлады в засушливые дни.

Эллен, чья спальня являлась смежной, нередко приходила посреди ночи и порой до самого утра, словно маленькую, гладила подругу по голове, что-то тихо напевала, силясь успокоить, но никогда не расспрашивала. Она слишком хорошо знала, что Катерина не откроется ей, пока не будет готова, и бессмысленно забрасывать ее вопросами: станет лишь хуже. И за это понимание Катерина была ей бесконечно благодарна — молчаливо сжимая край пухового одеяла и стараясь усмирить дурноту. В свою очередь она знала, что Эллен не уйдет, пока не убедится в том, что подруга заснула, и потому силилась принять как можно более умиротворенный вид. Она бы с радостью не подавала никого знака о преследующих ее кошмарах, однако плач и крики не поддавались молитвам и увещеваниям самой себе.

К концу второй недели пребывания Катерины в Семеновском ей пришло высочайшее разрешение остаться здесь до самых сороковин, но выглядело это завуалированным приказом не возвращаться ко Двору до той поры, пока Император не решит вопрос ее невиновности. Катерина даже в мыслях не осуждала его — Александр Николаевич был еще довольно милостив, не бросив ее в Петропавловку сразу же после того допроса, а всего лишь «позволив» в тот же день отбыть к скорбящим Шуваловым, дабы поддержать их в этом горе да и самой пережить траур вдали от дворцовой суеты. Государыне отъезд фрейлины был подан именно в таком свете, и та, конечно же, не выказала протеста: к чужой беде она была чутка и понимающа. Бесспорно, и сейчас она не могла бы найти причин не согласиться с решением царственного супруга дозволить княжне пробыть в Семеновском чуть дольше. Вот только сама Катерина, не знающая, с какой стороны ждать удара Бориса Петровича, боялась за государыню и всю императорскую фамилию, и потому рвалась обратно в столицу, словно бы одно ее присутствие во Дворце стало надежной защитой.

И где-то там, в самой глубине сознания, утратившего всяческую ясность, искорками вспыхивала тоска по синим глазам и улыбке, полной несказанных слов. Но этой грусти сейчас не было в ней места. А чувствам — лучше бы никогда его и не иметь.

Минули сороковины, а из Петербурга не было никаких вестей. Когда пришла весна, Катерина поняла, что, несмотря на письма к государыне, вряд ли ее вернут обратно: как бы приказа покинуть Россию не привезли, а о фрейлинской должности уже стоило забыть. Не после ее деяний, пусть и во благо короны. Впрочем, если даже будет на то монаршая воля, она уедет вслед за родными — теперь и вправду ничто не держит, разве что могилы папеньки и жениха здесь остаются, и вряд ли она к ним вновь наведаться сможет. Елизавета Христофоровна, за прошедший месяц, казалось, постаревшая на добрый десяток лет, ни словом, ни жестом не выразила неудовольствия присутствием несостоявшейся невестки, однако Катерина не желала пренебрегать гостеприимством скорбящей графини и понемногу готовилась к отъезду. Покинуть приютивший ее дом она намеревалась после Благовещенья, в последний раз отстояв службу в местной церкви; вещи уже были собраны, и даже с кучером удалось условиться так, чтобы он не доложил хозяевам — хотелось избежать просьб остаться. А в том, что так и будет, сомнений не имелось.