— Почему, почему ты так говоришь?

— Потому, что теперь у меня есть человек, которому могу я довериться и все рассказать, — отвечала она. — Такого друга у меня не было с тех пор, как погиб Дени.

Я узнал, что Дионисий был евнухом, поэтому Ролло не беспокоился. Со мной же дело обстояло по-другому. Я полюбил его изгнанную жену и желал обладать ею. Риск, конечно, был очень велик: Ролло по-прежнему считал Полу своей и мог оскопить меня по малейшему подозрению. Я пытался не думать о Поле. Но ее радость, ее счастье по поводу того, что во мне она нашла замену Дионисию, не давали мне покоя. В то же время я боялся оказаться не тем, за кого она меня принимает. Вильгельм все время искал встреч со мной после уроков, интересовался вещами, далекими от тем наших занятий. Часто он спрашивал, почему отец прогнал Полу. Отец, который крещен, стал христианином, как он мог жениться на незнакомой женщине? Отвечать было нечего, но Вильгельм не унимался. Я решил уйти от тяжелой темы, и, воспользовавшись случаем, обратил внимание мальчика на то, как страдает мать по его вине:

— Самое ужасное заключается в том, что когда-нибудь Ролло увезет тебя от матери в Раун. Он скажет: «Вы не можете научить сына тому, что необходимо моему наследнику».

— И тогда мне станет матерью разрушительница семьи, та женщина?

Я кивнул.

— Ни за что не соглашусь! — закричал Вильгельм.

— В таком случае, есть только один выход: ты должен лучше заниматься с ярлом Ботто и другими воинами. Ботто говорит, что ты не хочешь ни ездить верхом, ни учиться владеть оружием. Если Ботто пожалуется, наше дело плохо.

— Я обещаю: буду лучшим во всех упражнениях. Но, все равно, я хотел бы стать, как ты, кюре или монахом.

— Побойся Бога, ты не можешь стать ни кюре, ни монахом, ты сын хевдинга и должен взять на себя управление Нормандией после отца.

— Это он так считает и так хочет. Он уже стар, правда? Когда он умрет, я смогу делать все, что захочу. Можно одновременно и служить Богу, и быть хевдингом. Ты, Хейрик, ты же рассказывал мне про святых мужей, которые управляли королевством. Марк Аврелий, например.

— Я рассказывал, да. Но вспомни, Марк Аврелий не был христианином.

Боже мой, какой упрямый ребенок! Мне с трудом удалось уговорить Вильгельма поступать так, как следовало. Но в следующем году мальчик стал одним из самых искуснейших бойцов, несмотря на чисто монашескую ненависть к насилию и кровопролитию. Вместе с книгами и тетрадями он хранил в своей сумке монашеский клобук, который упросил меня привезти ему из Реймса. Вильгельм пытливо читал священное писание и спрашивал:

— Разве Иисус не говорил, что пришедший с мечом от меча и погибнет? Как же я могу учиться сносить головы людям только потому, что мне вдруг так захочется?

Самым опасным было то, что он легко открывал свое сердце перед каждым человеком, и всех людей считал хорошими и добрыми, всем доверял. О, святая простота! Я предупреждал, пытался объяснить: если на его пути встанет зло, ему придется дорого заплатить за свою доверчивость.

Единственным человеком, к которому Вильгельм относился настороженно, был его собственный отец. Да и то он считал виноватым не его, а то трудное положение, в котором Ролло оказался по вине короля.

— Король обманул его и заставил выслать мою мать. Сам он никогда бы не поступил так плохо. Отец женился на Гисле и получил на это Божье благословение. Если у них появится сын, я смогу стать монахом, как того хочу, — говорил мальчик.

Для всех было очевидно, что развод с Ролло плохо повлиял на мать Вильгельма. Пола уже не была такой, как прежде. Она утратила свою задорную, обаятельную веселость и добродушие. С чудовищной силой проснулись в ней ревность и страх потерять Ролло. Я старался поддержать ее. Пола делилась со мной всем, что было у нее на сердце. С удовольствием приходила на мои занятия и сама училась тоже. Ее близость волновала и возбуждала, я не мог сосредоточиться, мне казалось, что рядом со мной огонь. Однако я ни за что на свете не отказался бы от таких встреч. Я стал готовить свои уроки не столько для Вильгельма, сколько для Полы. Я, наверно, не смог скрыть своих чувств, и через некоторое время она стала редким гостем на моих маленьких лекциях. Или мальчик пожаловался, что я стал уделять ему меньше внимания? Нет, на Вильгельма это было не похоже. Мне очень не хватало Полы. Вильгельм заметил это и со своей детской непосредственностью однажды, когда я читал трактат святого Августина, спросил:

— Боже мой, да ты влюблен в мою маму, Хейрик!

Я чуть не задохнулся. Но Вильгельм не имел ввиду ничего плохого, и, оценив ситуацию, я ответил:

— Да, Вильгельм, да. Никогда еще я не любил так сильно.

Он принял мое признание как что-то само собой разумеющееся.

— Я бы тоже влюбился в нее, если бы не был ее сыном. Но я люблю Полу как маму, и мне трудно понять, как отец смог выслать ее. Хочешь, я попрошу, чтобы она снова приходила на наши уроки?

Тут я набросился на него.

— Ты не имеешь права никому ничего говорить. И ни слова о том, что я люблю Полу. Если она узнает, то прогонит меня из Бауэкса.

Он засмеялся.

— Она давно знает. И она тебя не вышлет. Мне бы хотелось, чтобы ты стал ее мужем, теперь, когда отец отказался от нее.

Чуткость Вильгельма была удивительна и для его возраста очень редка. Однако он был еще слишком молод, чтобы понять страдания, несчастье неразделенной любви и глубокую боль взрослого мужчины. Весь мир он видел в розовых красках, и все люди должны были, по его мнению, любить друг друга. И, конечно, он не мог понять, что разговаривая со мной таким образом, подливает масло в огонь. Я переменил тему разговора. А что мне еще оставалось?