«Сумрачный цесаревич даже в среде семьи сделался суров и подозрителен до такой степени, что никто не мог поручиться за себя даже за завтрашний день: запальчивость и резкость Павла не знала пределов, когда ему казалось, что ему не повинуются или осуждают его действия... Он был подозрителен, резок и странен до чудачества. Несомненно, его странности, страстные, а подчас жестокие порывы намекали на ограничение и недостаточность ума и сердца».

После восшествия на престол признаки душевного расстройства ещё более усилились. Биограф императора свидетельствует:

«Кипучая работа императора коснулась всего. Прежде всего было объявлено гонение на круглые шляпы, отложные воротники, фраки, жилеты, сапоги с отворотами и панталоны. Особенное гонение было воздвигнуто на жилет. Император утверждал, что жилеты вызвали французскую революцию. В крепость попадали и за слишком длинные волосы, и за слишком длинный кафтан и проч. Все должны были носить башмаки, косички и употреблять пудренье волос. При встрече с императорской фамилией все должны были останавливаться и выходить из экипажа на поклон. Можно себе представить, сколько было дела у полиции...»

Многие историки отмечают, что у Павла часто наблюдались расстройства сна, кошмары, а также расстройства восприятия, которые приближённые императора осторожно называли иллюзиями. Вполне возможно, что речь на самом деле идет не об иллюзиях, а о галлюцинациях. Один из эпизодов острого галлюциноза не вызывает сомнений, поскольку документально изложен самим императором. Вот как выглядела эта сцена в описании самого Павла:

«Однажды вечером или, вернее, ночью я в сопровождении Куракина и двух слуг шёл по улицам Петербурга. Мы провели вечер у меня, разговаривали и курили, и нам пришла мысль выйти из дворца инкогнито, чтобы прогуляться по городу при лунном свете.

Я шёл впереди, предшествуемый, однако, слугою; за мною, в нескольких шагах, следовал Куракин, а сзади, в некотором расстоянии, шёл другой слуга. Луна светила так ярко, что было бы возможно читать; тени ложились длинные и густые. При повороте в одну из улиц я заметил в углублении одних дверей высокого и худощавого человека, завернутого в плащ, вроде испанского, и в военной, надвинутой на глаза шляпе. Он, казалось, поджидал кого-то, и, как только мы миновали его, он вышел из своего убежища и подошёл ко мне с левой стороны, не говоря ни слова. Невозможно было разглядеть черты его лица, только шаги его по тротуару издавали странный звук, как будто камень ударялся о камень. Я был сначала изумлен этой встречей; затем мне показалось, что я ощущаю охлаждение в левом боку, к которому прикасался незнакомец. Я почувствовал охватившую меня дрожь и, обернувшись к Куракину, сказал:

— Мы имеем странного спутника!

— Какого спутника? — спросил он.

— Вот того, который идет у меня слева и который, как мне кажется, производит значительный шум.

Куракин в изумлении раскрыл глаза и уверял меня, что никого нет с левой стороны.

— Как, ты не видишь человека в плаще, идущего с левой стороны, вот между стеной и мною?

— Ваше высочество сами соприкасаетесь со стеною и нет места для другого лица между вами и стеною.

Я протянул руку. Действительно, я почувствовал камень. Но всё-таки человек был тут и продолжал идти со мною в ногу, причем шаги его издавали по-прежнему звук, подобный удару молота. Тогда я начал рассматривать его внимательно и заметил из-под упомянутой мною шляпы особой формы такой блестящий взгляд, какого не видел ни прежде, ни после. Взгляд его, обращённый ко мне, очаровывал меня; я не мог избегнуть действия его лучей.

— Ах, — сказал я Куракину, — я не могу передать, что я чувствую, но что-то странное.

Я дрожал не от страха, а от холода. Какое-то странное чувство постепенно охватывало меня и проникало в сердце. Кровь застывала в жилах. Вдруг глухой и грустный голос раздался из-под плаща, закрывавшего рот моего спутника, и назвал меня моим именем.

— Павел!

Я невольно отвечал, подстрекаемый какой-то неведомой силой.

— Что тебе нужно?

— Павел! — повторил он.

На этот раз голос имел ласковый, но ещё более грустный оттенок. Я ничего не отвечал и ждал; он снова назвал меня по имени, а затем вдруг остановился.

Я вынужден был сделать то же самое.

— Павел, бедный Павел, бедный князь!

Я обратился к Куракину, который также остановился.

— Слышишь? — сказал я ему.

— Ничего, государь, решительно ничего. А вы?

Что касается до меня, то я слышал; этот плачевный голос ещё раздавался в моих ушах. Я сделал отчаянное усилие над собою и спросил таинственного незнакомца, кто он и чего он от меня желает.

— Бедный Павел! Кто я? Я тот, кто принимает участие. Чего я желаю? Я желаю, чтобы ты не особенно привязывался к этому миру, потому что ты не останешься в нём долго. Живи как следует, если желаешь умереть спокойно, и не презирай укоров совести: это величайшая мука для великой души.

Он пошёл снова, глядя на меня всё тем же проницательным взором, который как бы отделялся от его головы. И как прежде я должен был остановиться, следуя его примеру, так и теперь я вынужден был следовать за ним.

Он перестал говорить, и я не чувствовал потребности обратиться к нему с речью. Я шёл за ним, потому что теперь он давал направление нашему пути. Это продолжалось ещё более часу в молчании, и я не могу вспомнить, по каким местам мы проходили. Куракин и слуги удивлялись. Наконец, мы подошли к большой площади между мостом через Неву и зданием Сената. Незнакомец подошёл прямо к одному месту этой площади, к которому, конечно, я последовал за ним, и там он снова остановился.