ВФ. Стас, а нельзя ли было бы повторить это в нашем эфире?

СШ. Давайте попробуем!

ВФ. Ну, хотя бы фрагментарно...

СШ. Минут пять-шесть? Хорошо.

ВФ. Это одноактная монодрама "Подполье".

СШ. (читает наизусть) В те времена я тоже захаживал в один кружок, либеральный до нестерпимости!.. Соберемся мы эдак, бывало, и они так, ручки-то потирая: свобода!..

И я так тоже: свобода!..

Они: раньше была несвобода, а теперь свобода!..

И я так: точно - была несвобода, а нынче свобода самая настоящая!..

Они: раньше мы задыхались, а теперь полной грудью дышим.

Я: и никакого в груди, так сказать, стеснения!..

Они: превосходно!

И я: замечательно!..

Потом так начинают об других материях толковать, но тоже все по преимуществу либеральных. Ежели, положим, за свободу надо чуть-чуть крови пролить, так вот и надо её проливать, не задумываясь и не рассуждая. Если надо много пролить, значит и много проливать надо! Отчего-то мы, человеки, все стесняемся кровь проливать за принципы, да за идеи свои человеческие! А ведь, ежели так, значит мы и не достойны ни свободы и ни идей с принципами. Волк, положим, проливает кровь, когда кушать хочет, а ведь для человека свобода - та же пища и есть.

И что-то меня тогда стало вдруг разбирать, что-то такое сатирическое, или, пожалуй, двусмысленное!

Прекрасно, говорю. А вот ежели свобода, спрашиваю, так свободен ли я ныне настолько, чтобы беспрепятственно дать вам теперь, положим, по морде?

Вполне, отвечают, но и мы тоже свободны, чтобы дать вам на то сдачи.

Ну, это понятно, соглашаюсь я. А ежели, к примеру, мне теперь придет охота вас как-нибудь эдак убить?
– спрашиваю.
– Тогда как?

А вот это уж нет, отвечают: свобода, но в рамках закона.

А положим, тогда спрашиваю, кто-то в духе истинного либерализьма свободу выше закона

почитать станет и беспрепятственно оттого людишек мочить пожелает?

Что ж, говорят, либерализьма без издержек тоже не бывает.

Я оттого только про себя дух перевожу.

А если я, говорю еще, несмотря на весь европейский гуманизьм свой и идеалы просвещения смерти до замирания сердца боюсь, то не есть ли всякая свобода - гарантированное приумножение этого самого страха смерти во мне и в сообществах?

А вы, говорят, дурашливый демагог и сатирический провокатор и вообще вроде нашего Казбека выражаетесь.

Что за Казбек такой?
– спрашиваю.

Фамилия его Та-на-у-ров, наш друг, отвечают, он к нам с гор спустился, он нас примером своим либерализьму учит.

Я тоже, говорю, хочу, чтобы примером.

А вот приходите завтра. Казбек завтра быть обещал, вот он вас и научит.

На другой день прихожу, а посреди моих либералов и вправду такой: красивый, молодой, бородатый, башлык на плечи наброшен... Похаживает так по залу и вещает во всеуслышание: русские, говорит, мол, бараны, они правителей своих достойны, а мы - маленький гордый народ, мы - пример всем прочим народам. Я, мол, спецьяльно с гор спустился, чтобы вас, глупых, свободе научить.

Мои либералы ему аплодируют.

А он опять: вы нас всех за третий мир держите, а третий мир, он и есть самый главный!.. Нас два миллиарда, и мы плодимся так быстро, как вы вымираете. Вы - наши рабы, мы - господа!

Либералы опять ему аплодируют. Звонко так, зажигательно!.. Я и сам чуть было не зааплодировал ему. Да и как же можно было ему не аплодировать, когда даже эта знаменитая проститутка английская, кинозвезда застарелая нашего Казбека, говорят, целовала в его небритую щеку?!

Но все-таки я удержался и не зааплодировал. Вернее, зааплодировал, но как-то так вполсилы, одною рукой. Он это дело заметил, в перерыве подходит ко мне и говорит: а что это, глупый Иван, все мне аплодируют, ты один не аплодируешь? Может, ты свободы не любишь? Это он меня вот так глупым Иваном называл.

Свободу-то я люблю, отвечаю, хотя, может, на самом деле, и не слишком, но вот мне зато интересно знать, чем это таким мы еще плохи.

Вы плохи уж тем, отвечает, что вы рабы вашего телевизора, вы пресмыкаетесь перед ним, а он же вас всякую минуту через коленку ломает. Вы словами его дрянными говорите, вы мыслями его гадкими мыслите, вы жвачку его мерзкую жуете, и не способны истребить его ни в доме своём, ни в сердце своём.

А ещё?
– говорю. Нарочно так говорю, чтобы самому побольше этой желчи

презрительной испить.

А ещё, говорит, смерти вы все, русские, боитесь. Научились у Европы, что в смерти ваш самый главный страх заключается. А я вот смерти не боюсь!.. Я могу умереть в любую минуту, и тебя с собою в смерть взять, и тем самым я заведомо сильнее вас всех, русских.

Так-так, говорю, будто не соглашаясь. А сам думаю, а может, вообще первейшее и единственное предназначение России - в тартарары катиться и тем самым миру пример указывать, которому следовать нельзя.