Кирилл задумался:

"Ежели так таится, что-то тут есть. Опасается, подозревает меня.

Поелику так, спытать непременно надо!"

Он заголил старикову спину и хлестнул плетью. Старик охнул, но смолчал.

Кирилл долго мучил его – хлестал, подогревал. Стариково сердце стало заметно остывать, а язык – оттаивать:

– Ох, чего те от меня надо, право?

– Ну-ка, слухаю.

– А что я знаю?

– Как те зовут-то?

– Микейшей.

– Ну ж, дед Микейша, чего ты тут пасешь?

– От придут, внучек, мои – они те скажут!

Кирилл всунул дедовы пятки в угли так, что кожа мгновенно вздулась.

Дед скорчился и отвернулся от Кирилла.

– Слухай же! Будь ты проклят! Пусть земля под тобой окаменеет!

Слухай: они придут, справят по мне тризну на твоих костях. Вот натешатся!

Под густо сдвинутыми бровями в углу сжатого глаза стояла большая слеза.

Вдруг жалость охватила Кирилла. Он быстро распутал деда:

– Живи уж! Напугал.

Дед приоткрыл глаза и кивнул на угол шалаша:

– Достань там мазь. Смажь.

Кирилл смазал синее старое тело зеленоватым пахучим зельем, внес старика и положил на медведину. Растер ему затекшие руки. Сел в ногах.

Старику стало худо. Он велел достать пучок корней и отварить их, пока огонь не затух.

Когда Кирилл внес в шалаш горячее варево, старик уже метался в жару.

Пересохшими губами, обжигаясь, он пил отвар и, видно, успокаивался.

Отстранив ковш, он без злобы посмотрел на Кирилла:

– Ну, я сказал: Микейша я. Чего ж еще просишь?

– Сперва отлежись.

– А тебя-то как кликать?

– А ты меня кликать долго думаешь?

– Нешь можно от больного старика уходить?

– Норовишь задержать до своих соколиков?

– Сумневаешься? Тогда ступай.

– Как мне те верить, коли сонного обратал?

– С добром в эту даль чужой нешь придет? А свой сразу б назвался.

– Какая ж даль? Шалаш у самой дороги.

– Очумел?

– Ты, дед, может, сам не в тот шалаш влез?

– Я-то – в тот. Ты чего тут ищешь?

– Ничего. Ехал, зашел ночь проспать.

– Далеко ль ехал?

– А в Рязань.

– Вона! В Рязань дорога Окой, а ты сунулся лесом. Да и ездят по ночам не с добром.

– Я с Оки-то шел, как Перевитск объезжал.

– Добрый человек ночью городов не минует.

– Так где ж я?

– Ну, дай мне испить отвару.

Кирилл снова поднес, и дед отхлебнул из ковша.

– Намял ты мне сердце. Ты от Перевитска свернул на Пронск да ехал боковой дорогой, а с дороги смахнул на тропу, ан и попал к лесному попу.

– А ты сперва мне страшней показался.

– Ноги-то горят. Чуешь – как? Самого-то так гревали?

– У меня, дед, не ноги – сердце на углях лежит.

– Бывало у меня и это.

– Пора мне выбираться отсюда. Вижу: не там я.

– Поспеешь. Не бойсь.

– Погодь, лошадь гляну.

– Сиди!

– Ты, дед, уж меня прости.

– А я и сам так бы сдеял – я ж те беду готовил.

– А она миновала нешь?

– Пестуешь мя, стало быть, свой.

– Ну, спасибо на том.

– От какой беды ты едешь? Как звать-то тебя?

– Кириллом мя звать.

Неожиданно и торопливо, боясь, чтоб не помешали досказать, он вдруг выложил перед дедом свою жизнь.

О том, как осиротел и с купеческим караваном в Царьград пошел. Как побили их по дороге. Как мытарился по каменной грецкой земле. Как камни научился класть и научился в каменном монастыре греческой грамоте, и о монастыре рассказал, о своей там жизни.

– А Русь звала. Русскую речь всюду подслушивал. Приехали от митрополита, я с дружиной его сдружился. Там ко мне все привыкли, взяли с собой на Русь. О, и сладко среди своего народа, хоть и горька жизнь.

Он говорил. А дед лежал навзничь с закрытыми глазами и словно без дыханья. Глаза глубоко запали.

Кирилл схватил его холодную руку:

– Дед!

– Чего ты? – встрепенулся дед.

– Худо те?

– Легчает. Покой пришел. Словно бы мою жизнь сказываешь.

– А ты?

– Только я – от татар, а ты – от греков. И Кирилл досказал все.

Старик положил руку на Кириллову голову.

– И я убивал. И меня казнить чаяли. Теперь стар, устал. Сел тут.

Другим ходить помогаю. А у тебя отныне вся жизнь в пути. От куста к кусту, как птица перелетает, чтоб сокол не сбил.