Молчаливый, неулыбчивый, он вышел из собора и поднялся в седло. Снова кланялся ему народ, плыли облака, как венки по реке. Курлыкая, пролетал журавлиный косяк. Шли позади Олегова коня родственники и бояре.

В эти дни мало народу оставалось в городе. Бояре и помещики разъезжались по вотчинам: поспевал урожай, близилось время собирать оброки и платежи, в деревне нужен был хозяйский глаз.

Эту осень, казалось Олегу, можно встречать легко, татары схлынули, москвитянам не до Рязани – спешат по домам татарское добро делить.

Он вошел в терем к Евфросинье. Вечерело, становилось темно, но в окне сияло розовое небо, снизу приподнятое ровной грядой лазоревых облаков. – К ночи, видать, опять туман сядет, – сказала Евфросинья.

Он промолчал. А ей хотелось говорить.

– Дмитрий-то небось радуется.

Он промолчал. Она подумала и подошла к нему:

– Ольг Иванович!

Он поднял к ней голову. Она прижала его к себе, к своему злототканому московскому сарафану.

– Полно тебе, Ольг Иванович! Ведь и тяжелей бывало. А оно даже и хорошо, что так случилось. Чужими руками татарский жар загребем.

– Загребем, да не мы.

– А нам на что?

– Ты что ж, нищего нашего народа не видишь? Не дают стать на ноги. То один, то другой. На чем Рязани расти? Растет Москва, а Рязань отбивается.

Москва торгует, а Рязань их купецкий ларь сторожит. Ежели ж врага не станет и сторож не понадобится, тогда и нас в ларь запрут. Я думаю так, что горько прежнее горе, а нонешнее – вдвое.

– А я инако мню. Надо мириться тебе с Дмитрием. Заодно идти.

Олег вскочил:

– Мне?

Евфросинья сказала настойчиво и упрямо:

– Тебе, тебе, Ольг. Тебе! Он силен. За его спиной и Рязань оправится.

Надо теперь на Москву опираться.

– Этому не бывать! Посмотрим, кто за кем встанет.

– Но на кого ж ты обопрешься?

Олег смолчал. Потом превозмог себя, улыбнулся и обнял ее:

– На тебя обопрусь. Бабушка!

Сын Федор подрос, и Олегу нравилось, что он и Евфросинья еще молоды перед взрослым сыном. Он бы ее не назвал бабушкой, если б она не казалась еще молодой.

Олег вдруг сказал тихо и уверенно:

– Незачем нам опираться. Своих сил довольно есть.

– Тебе виднее.

С ней одной умел он говорить доверчиво. Ни с Титом Козельским, ни с кем из прежних друзей, ни с кем из нынешних так разговаривать он не мог. Евфросинья насупилась:

– А ведь Володя-то Пронский тоже там. Победитель.

Он пожал плечами:

– Стратиг!

И опять она высказала его мысль:

– Без Боброка не поднялась бы эта опара.

– Как я без тебя бы, бабушка!

Олег думал:

"Боброк! Небось Дмитрий без него шагу не сумел бы ступить! Не зря к себе привязал, в родство ввел, на сестре женил! Не женил бы, ежели б упустить не опасался".

– К нам бы его, Боброка! – сказала княгиня.

– За тебя боюсь! Он хоть и сед, а статен!

– Ну тебя, Ольг Иванович! Смеется тоже! Сядь-кось поровней кружево-то мнешь.

Но эти минуты уединения бывали редки. Дом доверху был наполнен людьми – родней, гостельщиками, челядью, воинами. У кого-нибудь всегда находилось дело до князя, до княгини.

День кончался. Надвигалась ночь. А ночь, как ни сторожись, полна мрака, страхов, бедствий, затаившихся во тьме. Ночью кажется всякая беда вблизи. Разве отгородишься от нее прозрачным лепестком пламени у лампады или нежным копьем огня на мягком древке огарка?

Наступает ночь, когда болезни наваливаются на больных, когда счастье до смерти может задушить счастливых, а беда – побежденных.

Звонили на звонницах, ликовали и плакали; служили молебны и пели панихиды. Передовые полки и обозы уже переправлялись через Оку и шли по Коломенской дороге к Москве.

А Кирилл пошел в предместье, проведал коня, стоявшего у хозяина на постоялом дворище, и не спеша побрел вверх по Москве-реке.

Анюта тревожила его, словно должна сейчас прийти, да задержалась.

Немало дней минуло, как он увидел ее в первый раз на торгу, когда пришел из монастыря за солью.

Она стояла тогда, глядя на деревянные товары, расставленные по рогоже. Расписанные ярко, сбитые складно, радовали взор и манили бадейки, чашки, ковши, солоницы. И она стояла среди них – коренастая, белолицая, с темным ртом и глубокими влажными ямками в углах сухого упругого рта.

В ее плечах, в шее, в ее быстрой руке удивила его стремительная звериная сила. И эту силу он угадал по темному пушку на скулах.