— Василий, поскольку мы уже здесь, притворись, что пригласил нас заранее.

— Денис! — крикнули одновременно Василий Львович и Пушкин и кинулись к гусару. Трое других гостей (один из которых оказался, при ближайшем рассмотрении, уже знакомым Заполоньским) шумно разбежались по дому, тряся руки членам «Союза Благодествия» и требуя продолжения начатого где-то в ином месте застолья.

Денис Давыдов осторожно разжал пальцы на дверном косяке и, сочтя, что Пушкин с Василием Львовичем подошли достаточно близко, повалился им на руки.

Пока Дениса устраивали на диване, наливали его друзьям (бывшим ещё утром незнакомыми ни с ним, ни между собою), успели выяснить, что он приехал на контракты, что служба его утомила, и походную жизнь он с радостью променяет на уютное имение.

В отличие от родственника, генерала Раевского, Денис Давыдов был начисто лишён представительности, зато с лихвой наделён жизнелюбием и озорством. С Пушкиным он дружил давно, со времён первого знакомства в «Арзамасе», и часто говорил об их сходстве — отчасти и внешнем: оба маленькие, подвижные, — но главное, о сходстве душевном.

— Сверчок, Сверчок, — говорил Давыдов, умудряющийся сохранить ясный ум в совершенно пьяном теле, — ссылка тебе пойдёт на пользу, увидишь. Новое пишешь? Дай почитать. Каждому Риму свой Овидий…

Тем временем Василий Львович мужественно отвлекал на себя внимание Заполоньского и двух его товарищей. Долетали порой отдельные фразы:

— Устриц мне даже не предлагайте, — возмущался Заполоньский. — Как я могу есть такое богомерзское создание? Устрица — от лукавого, понимаете ли вы меня. Нарочно вареником прикидывается, чтобы соблазнить честного христианина, но я, милый мой, не таков, да!

— Не честный христианин? — невинно уточнил Василий Львович.

— Не поддаюсь искусу! — гордо провозгласил Заполоньский и смачно чем-то зачавкал. — Франчужы, — продолжал он, жуя, — пушть едят не по-хришчианшски ражною уштришу, потому и худошочный они народ.

— Вот, — Денис Давыдов, тоже услышавший Заполоньского, поднял палец. — За что люблю Киев. На ярмарке уже был?

— Я везде был, Николай меня тут водит. Помнишь Николая?

— Помню, — Давыдов закинул ноги на подлокотник. — Растет по службе?

— Понемногу, — ответил Пушкин. — А ты всё-таки решил начать мирную жизнь? Трудно вообразить тебя… ну…

Денис уютно обнял подушку:

— Sum, qui sum, Сверчок. Солдат и певец во мне сжились, alius non ero. Но… — он пожевал несказанное слово и задремал.

Все пережитые Денисом походы ничего в нём не изменили. Он полагал, что создан для доблести и войны, и это предназначение не помешает ему ни писать, ни петь, ни дружить, ни любить, ни — а что ещё могло понадобиться гусару? Уверившись, что его судьба — служба, Давыдов этим удовлетворился, и молодость — та же, что и век спустя будет жить в людях, ощущаясь одновременно подвигом и болезнью, водила его в сабельный поход.

Но каждая новая кампания подсказывала Денису, что с эпохой Бонапарта заканчиваются и прежние войны. Новые же, хоть и не были более жестоки (Денис вдоволь насмотрелся на разбросанные по полю оторванные конечности, содрогающиеся в открытых смертельных ранах потроха; нанюхался крови), но теперь отчего-то не получалось о них забыть. Войны стали сложнее, враг стал умнее, власть перестала вызывать абсолютное доверие, приказы сделались спорными, и из этого Давыдов заключил, что однажды очередная война изменит его окончательно, навсегда оставшись частью жизни. А дополнять список, где уже присутствовали стихи, любовь, друзья и песни, он не намеревался.

Всё это он мог бы сказать, но помешала хмельная дрёма.

Заполоньский продолжал лекцию о безбожности устриц, втуне пытаясь образумить Василия Львовича и Басаргина, с удовольствием поедающих упомянутых моллюсков. Товарищи Заполоньского — их звали Малуев и Гриценко — наперебой рассказывали Вувису о недавних торгах, на которых кто-то из них отхватил невесть что; Вувис пятился к стене, рассеянно кивая. Пушкин отчаявшись узнать, куда всё-таки направился Зюден, скрипел зубами.

Первыми сбежал прапорщик Басаргин. Волконский с Краснокутским ушли незадолго до полуночи, утащив с собою чуть живого Илиаса Вувиса. Денис проснулся в первом часу и до утра о чём-то разговаривал с Пушкиным, причём наутро оба не смогли вспомнить предмет долгой и оживлённой беседы.

«Надо бы поспать, — подумал Александр. — Я уже сутки не сомкнул глаз» — и обнаружил, что пять часов жизни исчезли в одно мгновение, за окнами сереет пасмурный зимний рассвет, а шея болит от неудобной позы.

— Братцы, грудью послужите, гряньте бодро на врага… — послышалось вдруг. Пел во сне Денис Давыдов, и из другого конца комнаты ему, так же во сне, вторил Василий Львович:

— И вселенной докажите, сколько Русь вам дорога… Посмотрите, подступает к вам соломенный народ…

От этого странного дуэта, короткого и некрепкого сна и утреннего сердцебиения Пушкина обуял ужас.