Въедливый, дотошный мент с полковничьими погонами да плюс громадным опытом разыскника много чего может за полдня узнать даже о самом законопослушном своем согражданине. После военкомата и архива Минобороны настала очередь Союза художников. Выяснилось, что из такового Николая Ивановича с треском вышибли еще восемь лет назад за безобразный скандал с рукоприкладством, учиненный Воробьевым на персональной выставке Романа Мурзлина. Еще один штришок к психологическому портрету. Общая характеристика, полученная Гуровым в телефонном разговоре с каким-то деятелем Союза, сводилась к выражениям типа «бездарный склочник», «возомнившее о себе ничтожество» и – почему-то – «черносотенец». Вовсе интересно.

Последний термин зацепился за что-то в памяти, Гуров внимательнее вгляделся в паспортную – других пока не было, а эту ребятки успели по e-mail скачать – фотографию нового фигуранта. Ба! Да ведь знакомая физиономия! Разве что помоложе. Ему вспомнился воскресный вечер, проводы Крячко и шизофренический митинг под загадочным флагом. Как же, «огнекрылый гусь»! Точно, «Скажи нам слово, Николай Иванович!», это он запомнил. Нет, мир действительно тесен!

Гуров в темпе выяснил, кто проводил воскресный митинг и в честь какого праздника. Некое «Движение возрождения и процветания…» национального чего-то там такого, он не запомнил. Все законно, разрешение выправили чин чинарем. Очередные довыборы в городскую Думу – надо же, угадал Крячко! – один из кандидатов – аккурат из «Движения». Нет, не только они проводили – всю прошлую неделю то эспээсовцы, то «Яблоко», то коммунисты: все пытались впарить злосчастному «электорату» своих кандидатов. Ну точно, вспомнил Гуров, совсем недавно мне кто-то говорил про какие-то агитматериалы, буклеты, что ли?… Только вот запамятовал, кто именно и в каком контексте.

В штаб-квартире «Движения» имелся телефон, по которому Лев позвонил и удостоверился, что не обознался – одним из активистов, да чуть ли не отцов-основателей «Движения» был «…выдающийся художник земли русской, Суриков и Репин наших дней…» Николай Иванович Воробьев. Лев не стал уточнять у захлебывающегося от восторга активиста на том конце провода – так все же Суриков или Репин? Его куда больше начинал волновать вопрос, не считает ли себя «выдающийся» Боровиковским современности…

А ведь было еще одно дело, отлагательств не терпящее: узнать все, что можно, про Юнеса Саидовича Набокова. Лев позвонил старым знакомым в ОБЭП, в налоговую полицию… Необходимо было перед встречей, да еще планировавшейся так нетривиально, узнать поточнее – чем, собственно, Юнес Саидович занимается, кому он мог оттоптать пятки, кто держит на него нешуточное зло. Здесь по старой дружбе – неформальные связи самые крепкие – помог Льву хороший знакомый, старший налоговый инспектор Виктор Алексеевич Покровский. Повздыхав для вида в трубку и задав традиционный шуточный вопрос о гуровской налоговой декларации – не забыл ли? – информацию по Набокову он скачал обширную и очень любопытную. Освоив ее, Гуров окончательно уверился в правильности своего плана знакомства – не стоило, чтобы кто-то, кроме его и Стаса, пока об этом знал, вариант с подстроенным ДТП представлялся идеальным – чего не случается на московских улицах! Теперь нужно отследить маршруты Набокова, вот и еще одна неформальная просьба – на сей раз к обязанным ему кое-чем парням из ГИБДД. Обещали к завтрашнему дню необходимые данные предоставить. Правда, очень удивились гуровской реплике в конце разговора: «Если Набоков в ближайшие день два вляпается в небольшую аварию, помнет там кого-нибудь его водила, то особенно на место происшествия не торопитесь, трупов не будет, я слово даю! И разборок тоже. Откуда знаю? Считайте, что мне вещий сон приснился, а знакомая гадалка подтвердила. Кстати, что у него за машина? Понимаю, что не одна. На которой из своих тачек он в офис добирается? Ага, вон оно как… Оригинал он, однако. Что ж не классический «шестисотый», хотел бы я знать».

Машина оказалась нехилая: «Форд-Шериф». Все стекла, кроме ветрового – поляризованные, табун в триста пятьдесят мустангов под капотом, гидроусиление руля, две ведущие оси. На такой не по Москве разъезжать, а где-нибудь по заброшенному танкодрому в глубинах Нечерноземья. Лев с ужасом представил, как этот чуть ли не бронированный сарай на колесах долбанет его несчастный «Пежо»… Ладно, понадеемся на мастерство Станислава!

Вот так, размышляя на ходу, наслаждаясь свежим декабрьским воздухом, Гуров потихоньку подошел к нужному ему дому. Второй этаж… Вот и табличка на двери, одна из многих. Без ложной скромности: «Народный художник Николай Иванович Воробьев. Звонить три раза». Что ж, позвоним…

Льву повезло – столь интересующий его человек оказался на месте, в своей студии. Однако встретил он Гурова не сказать чтоб радушно. Лев еще по дороге твердо решил: играть в открытую. Интуиция подсказывала ему, что это будет лучшей тактикой: не разыгрывать восторженного поклонника воробьевского творчества или единомышленника по загадочному «Движению за…», а представиться тем, кто он есть – полковником МВД, опером-важняком. Вести себя максимально напористо, «на грани фола» и откровенного хамства. Противно, но придется в интересах дела, это ошеломит на время Воробьева, собьет с толку. Практика показывала, что хамов – в том, что Николай Иванович относится к их числу, Лев, ознакомившись с деталями воробьевской биографии, не сомневался! – можно бить только их же оружием. «А сами в хамов не превратимся», – невесело усмехнулся Гуров, поймав себя на столь нетривиальной мысли.

…Воробьев разглядывал предъявленное ему Львом служебное удостоверение с таким видом, будто документ мог его укусить. Затем перевел взгляд на Гурова, даже рот открыл, собираясь сказать явно что-то малоприятное, но Лев его опередил:

– Что вы смотрите на меня, как на грязную дворнягу, кишащую блохами, да еще и обнаруженную в собственной постели? Впервые в жизни милиционера видите? Не поверю!

– С чего бы я на вас по-другому смотреть должен? – буркнул Воробьев. – Вообще-то, с вами я разговаривать не обязан. Или меня обвиняют в чем? Тогда бумажку покажите.

Гуров аккуратно отодвинул Николая Ивановича чуть в сторону и, захлопнув за собой входную дверь, оказался в длинном темном коридоре коммуналки. Пахло здесь после освежающего декабрьского воздуха мерзко: пылью, дымом дешевых сигарет, прокисшими щами и почему-то нагретым пластиком. Рядом в темноте возмущенно сопел Николай Иванович. Надо было брать ситуацию под контроль, и Лев сказал увещевающе:

– Экий вы бюрократ, право! Сразу бумажку. Разговор-то у нас с вами будет сейчас насквозь неофициальный. Воля ваша, я ведь, обиженный на такой прием, уйду. Тогда, глядишь, и бумажка вскорости нарисуется, вот только разговаривать придется не здесь и под протокол. Оно вам надо? Нет? Я так и думал. Так что пойдемте в вашу студию, меня вот любопытство мучает – никогда в мастерской художника не бывал. Да еще народного. Кстати, за какие грехи вы милицию так не любите, Николай Иванович?

Есть люди, смысл жизни которых заключается в демонстрации другим людям своего над ними превосходства. Любого. Интеллектуального, физического, очень часто морального. Самое интересное заключается в том, что реально такого превосходства, как правило, не существует. Воробьев был именно таким человеком, а такой ас психологической борьбы, как Гуров, понял это сразу, с первого взгляда.

– За что мне вас любить? Вы – представитель власти, – с неподдельным возмущением заявил «народный художник», впуская Льва в длинную узкую комнату с двумя окнами, за которыми уже синели зимние сумерки. – Разве власть ценит настоящий талант? Нет, только палки в колеса ставит! Если бы меня ценили по заслугам, в меру моего таланта! Я бы в таких… апартаментах и срать-то побрезговал. Знаю вас, все – христопродавцы, все купили и продали, а народный художник, чтоб концы с концами свести, вынужден на пару с сыном своим в теплое время раков ловить в кунцевских прудах. Последнее здоровье гробить. А потом продавать их у пивнушек, только бы на краски с холстом наскрести!