Первая «Азбука» — пародия на политические буквари в стиле Маяковского и Маршака, вторая «Азбука» — своего рода «военный алфавит». Начиная с третьей «Азбуки» Пригов работает с последовательно выстроенными буквами, но не с их положением в языковом коде, а с буквами как некоторым <обратным индексом> (практик) официальной советской филологии[621]. Таким образом, в третьей «Азбуке» происходит игра между собственно дискурсивным уровнем и мета-дискурсивными практиками. Момент культурно-прагматического позиционирования усиливается в последующих «Азбуках», начиная с четвертой, где азбуки связаны с литературой и филологией как концептуализмом. Позже, в 7-й и 8-й «Азбуках», при работе с первой строкой из «Евгения Онегина» (в 7-й — «по методу Пригова — Монастырского») в качестве дискурсивного окружения изображается русско-советская филология в «алфавитном порядке».

В третьей «Азбуке» каждый раздел начинается с грандиозного повтора определенной буквы. Этот повтор колеблется между сильным подчеркиванием и беспомощным заиканием. Такое свойство, ставшее неотъемлемой частью всех следующих азбук, делает невозможным их перевод близко к тексту. Именно первая серия «Азбук» (с третьей по восьмую, 1983–1984), которая заканчивается второй онегинской «Азбукой» и образует своего рода концептуалистский аналог к комментарию Лотмана о романе в стихах «Евгений Онегин» (1983), порождает автофилологическую тенденцию, проникающую в большинство последующих азбук. При этом повтор соответствующей буквы с подчеркиванием и заиканием в третьей «Азбуке» — это идеальное вступление: изображенный алфавит балансирует между абсолютным авторитетом и полным бессилием и безвластием.

«Субъект азбуки» находится точно на границе между «преступником» и «потерпевшим» — между тем, кто при помощи материала, обыгрываемого в «Азбуках», — использует советский кодекс поведения, и тем, кому вредят принуждения советской политической филологии, делающей из него заикающегося дебила. Здесь мы можем наблюдать яркий пример дестабилизации посредством буквального перевыполнения плана крайнего уполномочивания Азбуки. Теперь подробнее рассмотрим проблематичность перевода в подобных случаях.

Образование «Азбук»

Когда мы с Сабиной Хэнсген, Бригитте Обермайр и Георгом Витте планировали конференцию с участием Дмитрия Александровича, которая должна была состояться в ноябре 2007 г.[622], у нас возникла идея перевода всех азбук либо на английский, либо на немецкий язык. В случае перевода на немецкий мы планировали дополнить те азбуки, которые не перевели Хэнсген и Витте в 80-е и 90-е гг.[623]

Я взялся за перевод некоторых азбук на английский язык и провел несколько разговоров с Дмитрием Александровичем по этому поводу. Переводы второй и третьей «Азбук», являющиеся результатом этих разговоров и вообще этой переводческой деятельности, находятся в приложении к статье. При переводе подлинник был частично воспроизведен в чужом алфавите. После смерти Дмитрия Александровича вся ситуация изменилась. У меня не только возникла идея перевести все азбуки, но и встал вопрос об их переводимости. И его решение зависит от того, считаем ли мы азбуки читабельными. Читабельность, или удобочитаемость, азбук сложна и парадоксальна. Переводимость зависит частично от читабельности, но также и от самого простого факта — от того, что азбуки имитируют обучение. Они предполагают концептуалистское участие читателя в художественном процессе и в то же время могут быть рассмотрены как пародия на образцовое русско-советское образование. Всю эту структуру нужно обязательно воспроизвести в переводе. Отчасти это находится в русле всеобщей концептуалистской инсценировки восприятия искусства.

Другая особенность — это очень специфичная работа с азбукой, каким-то образом повторяющая русско-советское образование. Точнее, эта работа перевыполняет образовательный план. Третья особенность объединяет первые две: это называние тех имен, которые таким образом перевыполняют план. В первую очередь перед нами возникает имя самого Пригова. С одной стороны, переводить имена не обязательно; с другой стороны, этими именами воспроизводится весь советский концептуалистский контекст. Имя = след.

Т-Т-Третья азбука

Т-т-т-т-т-т-т-т-т-т-т-т-т

Т-т-т-т-т-т-т-т-т — то-то-Товарищ

В четвертой «Азбуке» буквы исчезают, а на их месте появляются имена (фамилия «Пригов» всплывает 19 раз в одном ряду, в целом же в тексте азбуки это имя встречается 297 раз; нельзя не отметить, что в ней можно повстречать и фамилии Рубинштейна, Некрасова, Сорокина, Кабакова и, конечно же, великого концептуалиста Пушкина). При переводе всех «Азбук» надо обязательно перевести и эту, но как?

Во всяком случае, материал нужно воспроизвести как можно ближе к оригиналу. В то же время надо иметь в виду, что возникает эквивалентность между именами и буквами.

Для воспроизведения материала существуют три возможности: кириллицей, латиницей или же в смешанном виде, т. е. исчезающая азбука может быть отображена кириллицей, а имена — точнее, фамилии — латиницей. На это можно возразить, что это совсем не перевод. Но концептуалистский жест не поддается переводу просто с одного языка на другой. А может быть, он переводится именно за счет того, что не переводится.