Шрифт:
Ермак похоронил мертвецов на высоком Саусканском мысу, среди ханских могил.
4
Еще двое князей явились с повинной. Ишбердей из–за Яскальбинских болот и Суклем с речки, павшей в Иртыш ниже Тобола. Княжеские нарты с добровольным ясаком стояли у ворот Кашлыка.
Ермак принял князей так же, как Бояра. В их честь трубили трубачи и стрелки налили нз пищалей. Атаман богато одарил обоих князей, и никто бы не узнал по его лицу, что вот только отошла кровавая ночь у Абалацкого озера.
— Служить буду тебе, — сказал Ишбердей. И назвал Ермака: — Рус–хан.
— Служи. Берио служи, — ответил Ермак. — А я не хан и не царь…
Узкий след прочерчивали на снегу лыжи и нарты.
Казаки в волчьих шубах длинной плетью погоняли упряжных собак. Ели конину, в земляных городках пили травяные настои, прокисшее запененное молоко и мед. Волжская песня будила дремучую тайгу.
Пятьдесят, тридцать, а то и двадцать человек приводили в покорность целые княжества. Товарищи–побратимы чуть не сам–друг пускались в дальний путь и открывали неведомые земли.
Страна сбрасывала ханскую власть, как ветхую одежду с плеч долой.
А Ермак, устраивая сибирскую землю, уже эвал грамотками к себе на торг бухарских и русских купцов.
Дорога из Бухары в Кашлык — пусть не заносит ее снегом, пусть бурьяном не зарастет она. И пусть лягут новые дороги — с Руси в город Сибирь.
На великом перепутье станет этот город…
5
Но еще задолго до весеннего разлива вод, всего через месяц с небольшим после занятия Кашлыка, когда пи облачка не омрачало казачьей удачи и победы, — разве только ночная резня под Абалаком, — в счастливом декабре 1582 года Ермак спросил атаманов, как они мыслят: слать ли послов сейчас или обождать?
Долгое молчание было ему ответом. Они сидели все вместе — шестеро атаманов и с ними Брязга. Они сидели у деревянного дома на юру, на темени горы. Под горой — Иртыш в сизоватом льду. А дальше — лески, похожие отсюда на камыш, черные боры на белой равнине до самого неба.
Атаманы молчали. Ермак не торопил с ответом. Кой–кто курил. Другие сидели, откинувшись, расстегнув ворот.
Был мир и ясный свет кругом с чуть вплетающимися золотыми нитями того поворотного часа, когда день начинает неуловимо склоняться к вечеру.
За муравьиной кучей города не видно холма по ту сторону оврага, за Сибиркой. А там, на оголенном погосте, с которого ветер выдул снег, все прибавлялось крестов, сбитых из жердей, — сверху две дощечки, сходящиеся острой крышей. А в закромах убывало пороху и свинца. За каймой лесов, в южных степях, залечивали раны Кучум и Махметкул. Там стрела, призыв к священной войне, летела от кочевья к кочевью.
Сколько пути отсюда до сердца далекой Руси? И сколько обратного пути — не для казачьих гонцов, а для медлительного тяжеловесного стрелецкого ополчения?
Михайлов прикинул все это и спросил коротко:
— На год вперед считаешь?
Кольцо ожесточенно поежился.
— Матвейки Мещеряка отходная… слышали уж.
А Мещеряка будто ничего не касалось. На атаманских собраниях сидел брезгливый и полусонный. Сейчас он только чуть шевельнул глазом на красном, обветренном лице.
Ермак чертил прутиком по земле. Опять спросил, не подымая головы:
— Так что, браты–товарищи? Как мыслите?
Брязга вдруг сорвался с места:
— А так мыслю, братушка, что не пожили вольной волею. И не попробовали…
— Та ни, ноздрею нюхнули, — с усмешкой вставил Пан.
Брязга дернул шрамами на лбу, на щеках:
— И чего же шли — с Дона, значит, слетели, с Волги слетели, со всей Руси, вошь твою так, слетели! И где же те казаки–товарищи, два ста, почитай, побитых?
Костлявое лицо Грозы с широко расставленными глазницами медленно багровело. Он несколько раз втянул воздух, будто порываясь что–то выговорить, то было для него тяжким трудом. Наконец он выдавил:
— Строгановым Сибирь… купцам, значит.
Невнятно буркнул яростное ругательство, и снова посерела кожа на его лице.
— Строгановым? — злобно переспросил Ермак, но тотчас сдержался. Сказал мягко: — Ты, Яков, что сосчитал?
Он все чертил прутиком.
Ровно, спокойно, обстоятельно объяснил Михайлов:
— Счет мой нехитрый. Торопишься. И перезимуем, и перелетуем еще. На досуге и обдумаем. Прикинем так, прикинем и этак — как способней, так и отрежем. Сгоряча горшков наколотишь… А Мещеряк, курицына мать, хозяин скаредный. Ему все — ой–ой–ой, мало, рундуки пусты, подавай еще!