— Люди из костела идут, а этот во время мессы дурака валяет…

И такая чепуха до этой минуты уцелела в памяти. А великое множество событий поважнее кануло в небытие!

Знаю, почему так случилось: в тот день я вел свой велосипед в туманное будущее время, в предвкушении этого будущего времени натужно дрожало сердце, а перед глазами стояла мать, оставшаяся дома за запотевшим окошком со скрепленными щепой стеклами.

Вторая картина, сейчас преследовавшая меня, не имела никакого отношения к Милашюсу.

Вдвоем с приятелем топали мы тогда в костел, мать ушла спозаранку к заутрене, мы должны были встретить ее на дороге. По сей день не могу сказать, почему я так боялся ее встретить. Когда я увидел, что мы с приятелем скоро догоним знакомого, тоже идущего в костел, у меня просто подкосились ноги. Одеревеневшим языком попробовал было остановить его, показывая на какие-то водоросли в речушке, но приятель уже окликнул нашего знакомого, и тот остановился, поджидая нас. Звериное чутье подсказывало мне: вот-вот случится что-то страшное. Наш знакомый кривлялся, без устали молол всякую чушь. В это время из-за поворота показалась моя мать — маленькая, кругленькая, в пиджачке времен своей юности; увидев меня, улыбнулась, но мгновенно, на расстоянии почувствовала мой страх и прошла мимо нас молча, как чужая, как дальняя соседка.

— Уже идете?.. — разминувшись, тихонько спросила она.

Я кивнул, в этот миг приятель пронзил меня взглядом. У меня по спине побежали мурашки. Наш знакомый с бычьей шеей, едва мы сделали несколько шагов, хихикая, спросил:

— Что это за пугало было?

Больше не стану распространяться об этом походе в городок; по сей день этот осколок былого времени вызывает у меня ужас. Мой приятель еще раз посмотрел на меня, призывая взглядом ответить. Я молчал. Молчал и он, даже знакомый с бычьей шеей почему-то перестал паясничать.

Все-таки мать не спала. Может, и она почувствовала, какой ужас воспоминаний нахлынул на меня? Слышу, как она тихонько приоткрывает дверь и спрашивает:

— Кто это приходил? Ты спишь?

— Пьяный приятель забрел…

— Кто?

В третьей картине есть и Милашюс, и его жена. Тогда я заведовал читальней, и в тот весенний день — был конец апреля — предстояло обойти две деревни и подписать людей на заем. Эти деревни я обходил уже не раз и почти с радостью зашагал от своей читальни к большаку. Однако одному идти было не суждено: догнали двое знакомых — мы их величали инструкторами. Их прислали мне на подмогу. Фамилия одного была Варнецкис, а другого — Зерингис. Варнецкис был в черном кожаном пальто, а Зерингис одет по-солдатски — в шинели, кирзовых сапогах; в армии ему вставили железные зубы. У Варнецкиса под кожанкой был еще и пистолет. Он оживленно рассказывал про Столыпина, как тот расплодил в России кулаков. В одной избе нас встретила молодая беременная хозяйка; немного испуганно выводила она подпись на листе о займе. Варнецкис по-отечески, с пониманием и сочувствием спросил:

— Боишься? Очень?

— Нет… — спокойно ответила та, и я лишь с опозданием понял, что Варнецкис спросил, боится ли она того дня, когда придется рожать. Чутким человеком был Варнецкис.

Зерингис, пока мы шли, несколько раз жаловался, что проголодался, как волк.

Примерно в полдень зашли мы на хутор Милашюса. Противно лаял пес. Встретил нас сам Милашюс, снял шапку, пропустил в дверь, я шел вслед за инструкторами, Милашюс улыбнулся мне, обрадовался знакомому. Пока шли к избе, я заметил, что Варнецкис покосился на открытую дверь сарая Милашюса и сваленные там в кучу еловые дрова.

Опустив руки, Милашене стояла у стола, потом предложила нам сесть. Варнецкис объяснил цель нашего прихода, и Милашене со словами: «Хорошо, хорошо» достала из ящика купюру, вручила Варнецкису, тот прижал деньги пожелтевшим от курения пальцем, а правой рукой откинул в сторону полу черной кожанки:

— Столько-то? Ладно… Покажите-ка мне квитанции поставок!

— Тут, тут квитанции, Теклюте… — заговорил Милашюс и сам нашел в ящике квитанции, вручил их Варнецкису.

Квитанции у Милашюса были в порядке.

— Больше не дадите государству, Милашюс? Не можете? Такой хутор, такой хутор у вас, Милашюс!..

— Да нету у нас… Точно… Нету денег-то… Отец хворает…

— Нету? Государству жалеете? А не хотите, часом, белых мишек повидать?

У Милашене задрожали руки. С мольбой посмотрела она на меня и на Зерингиса.

— Откуда в сарае дрова, Милашюс? — почти закричал Варнецкис, бросаясь в дверь. За ним равнодушно вышел Зерингис, за Зерингисом — я.

— Где достал? — уже на дворе разорялся Варнецкис.

— Лесник привез, товарищ инструктор…

— Где накладные? Такая куча дров! Теперь ты у меня, Милашюс, еще не на такой заем подпишешься!

Я не спросил тогда и по сей день не знаю, где достал дрова Милашюс. Побледнев, приглашал он нас в избу. Варнецкис ломался, но недолго. Покашливая, Милашене уже несла на стол миску с дымящимися цепелинами, а Милашюс — бутылку, заткнутую скомканной газетой.

Зерингис три раза подряд громко сглотнул слюну. Подобрев, уже улыбался Варнецкис.

И впрямь: какая мелкая чепуха становится иногда порогом, перешагнув который, оказываешься в приветливом лунном свете. Я сказал довольно таки зло: