— Не будем больше мешать. Будьте… здоровы, — говорит скрипач.

— Ага, ага, — торопливо отзывается женщина. — Будем…

С другой стороны дома, где торчат остатки построек, человек моет свою красную легковушку, загнав на широкие доски, брошенные в грязь. Приезжих он и теперь как будто не замечает — с головой ушел в работу.

— Блеск наводите? — не выдерживает профессор.

— Угу. В район ехать. А там придурков хватает — иной из-за грязи прицепится…

— Так, так… — фотограф невольно косится на свою легковушку. Он прицелился фотоаппаратом в школу, но замечает недобрый взгляд мойщика машины и направляет объектив на озеро.

— Ничего себе местечко, — говорит архивариус, когда легковушка лавирует мимо камней с горки. — Значит, в этой избе вы жили?

— Парни в одном классе, девчонки в другом. Прихватили мы с собой и «капелек», так что на новоселье решили пригласить учителя. Это предстояло сделать «демократу» — так девчонки называли его за доброту и отходчивость — и мне. Вошли, а учитель на старомодной железной кровати лежит. Когда мы пригласили его, спросил: «А галстук надо?..» — «Да бог с вами! С какой стати?» — удивился «демократ», и учитель повесил цветастый галстук на шишку в изголовье кровати. Поначалу учитель смущался, но после «капель» веселел, становился разговорчивей. Поскольку таких, которые собирают фольклор, ждет примерно такое будущее, как учителя, хотелось разведать, как ему живется. «Такие чудесные места — пригорок, озеро в двух шагах, школа тоже сносная», — пристал к нему «демократ». Учитель буркнул: «Не приведи господи». — «Да что вы?» — «Не приведи господи! Удавиться можно. Я уже и крюк облюбовал. Для того дела или для другого этот крюк в потолочную балку загнали, а пригодится». — «Перестаньте! — взвизгнула одна девчонка за столом. — Еще приснится…» — «Могу и перестать… Понимаете, никому я здесь не нужен!.. — и бухнул кулаком по столу. — Никому!..» — «А детям тоже не нужны?» — возразил «демократ». — «Детям?.. Им… нужен. Но скажите, почтенный, кому они сами будут нужны?»

Так с ходу никто не смог ответить на этот смертельный вопрос учителя. Даже сам «демократ»!..

— И это все? — с некоторым нетерпением спрашивает архивариус.

— А чего вам еще?

— Примечательная вещь!

Профессор и фотограф хранят молчание.

— Вскоре учитель уехал к родным помогать косить сено. Мы отправились в Вильнюс через две недели.

— Примечательная вещь, — уже спокойнее повторяет архивариус.

— А что вы в этом видите примечательного? — спрашивает профессор. Скрипач обращается в слух.

— Пока можем рассказать, это… Надо записать…

— А!.. — оборачивается к нему фотограф.

— А вы уже записали, как считали кур и коров? — наверное совсем напрасно рассердившись, спрашивает скрипач.

— Пока нет… — невозмутимо отвечает архивариус.

Они въезжают в городок, и профессор подается всем телом вперед. Из кустов взлетает на забор петух и трижды кукарекает.

— Никак меня приветствует! — улыбается профессор. — Здесь обязательно надо остановиться… Вот в этом месте находилась коновязь… — с неподдельным волнением начинает он, когда все выходят из машины. — А здесь стоял дом, в нем я тогда жил. Встаю рано утром и ухожу в поле. Хорошо работалось, как-то легко.

Остальные трое молчат. Быть может, вспоминают пейзажи профессора, задумчивые глаза женщины. Может, это и не так, но даже распятый на кресте человек как будто говорит, что и распяли-то его лишь для того, чтобы ему, молодому художнику, чтобы всем людям веселее жилось.

Из домика им навстречу идет старушка. Подойдя, пристально разглядывает чернявого архивариуса. Внимательно изучает картуз фотографа…

— Добрый день, бабушка, — обращается к ней профессор.

— Добрый, добрый… — старушка останавливается, и у фотографа появляется работа — он бегает с аппаратом вокруг них, стараясь, чтобы все попали в объектив, а старушка — непременно крупным планом. Старушка поправляет непослушными пальцами юбку, платок и улыбается.

— Бабушка, вот этот человек художник, давным-давно он тут жил… Писал… то есть рисовал. Не помните? — обращается к старушке и скрипач.

Старушка думает изо всех сил, в ее выцветших глазах вроде бы начинает мелькать былое, она хочет что-то оживить в памяти, но не может.

— Нет, не припоминаю… — И внимательно смотрит на профессора. — Стара стала, куда уж мне, ребятки… Девятый десяток доживаю, голова во какая пустая.

— Тут лошадей привязывали, — говорит профессор. — А вон там, — показывает рукой через площадь, — был домик. Погоди, как звали хозяйку-то? Жил я у нее… Вот те и на — запамятовал… Видали, что творится! — сердится на себя профессор.

— Господи!.. Никак Канишаускене? — шамкает губами старушка.

— Канишаускене! Точно. Вот видите, у вас-то память лучше. — На мгновение взгляд профессора застывает на месте, где стоял домик Канишаускене… — Может, жива еще?

— Канишаускене-то? Значит, не знаете? Да откуда вам знать-то… Померла далеко отсюда… — Старушка испытующе смотрит в глаза профессору. — А дети вернулись. Девчонка в Тельшяй живет или в Скуодасе, не скажу, а сын — вроде бы в Вильнюсе. А может, в Каунасе или Шяуляй… Приезжают проведать… родные места. Ох, народу теперь тут много бывает… Все едут да сдут. Ага, значит, и вы у нас бывали. Так давно. Так давно.

Профессор бросает взгляд на мостовую; среди булыжника проклюнулась трава.

— Костел закрыт? — спрашивает он.

— Закрыт, закрыт… Боимся держать открытым. Зайти хотите? Я сейчас сбегаю… — и она «бежит» в свой дом, потом спешит обратно со связкой ключей и тряпкой. Пока они разглядывают костельные своды и образа святых, старушка тряпкой смахивает пыль с исповедальни.

— Здесь находился любопытный образ кисти народного художника, — говорит своим спутникам профессор.

— Образ? Никак Иисуса? Находится еще, уважаемый, находится… — старушка, шаркая, семенит к двери, с шумом сваливает стремянку в углу и показывает большой холст — промокший под дождем, заплесневелый Христос несет тяжкий крест.