Дядя гордо восседает на облучке, он немного важничает, у него никогда не было больше земли, чем на огород, лошади тоже, кажется, никогда не держал, поэтому езда на телеге, да еще когда на лошади такая красивая сбруя, для него одно удовольствие. Бенутису, правда, кажется, что слишком часто дядя понукает лошадь и зря дергает вожжи.

Справа слышен страшный грохот, дрожит земля, даже кобыла стрижет ушами и кожа у нее на боках мелко дрожит. Дядя уже курит, только не трубку, как папа, а толстенную сигару, которую немцы, пришедшие с далекого аэродрома, дали в обмен на два яйца.

Затянувшись дымком, дядя удивлялся не столько тому, что дым вкусен, сколько тому, что немчура в такую даль приходит за яйцами.

— Кругом все обобрали, — сказала мать Бенутиса. — Не только яйца, но и кур переловили. Теперь в нашу деревню повадятся.

— А как же? Им без кур — швах… — ответил тогда дядя, выпуская сигарный дым.

Бенутис поворачивается на бок, голову пронзает боль, но тут же проходит, он глядит на курящего дядю и представляет себе, как величественно выглядел дядя на лошадях Шикиданса, когда доставлял их в такую даль.

— Дядя, сколько лошадей Шикиданса ты доставил?

— А? Что это на тебя нашло? Как будто я знаю…

— Так много, что и не знаешь?

— Много, очень много, Бенутис.

— Если всех собрать, на нашем выгоне поместятся?

— Может, и поместятся, если сдавить, как селедки в бочке…

— Ого! Это же очень много! Как с таким табуном и управиться…

— Не сразу, Бенутис. За один раз мы доставляли, ну, пятнадцать, двадцать лошадей…

Теперь Бенутис уже спокоен, теперь дядя завелся и будет рассказывать до самого госпиталя.

— Шикиданс не всегда ехал с нами…

— Так ты один?..

— Чаще всего вдвоем, но бывало, что и один… Шикиданс давал деньги не только на еду для нас, верховых, но и на корм лошадей, чтоб за ночлег заплатить. Мы с приятелем хотим деньжат подкопить, вот и загоняем ночью лошадей куда-нибудь в овсы возле дороги, лошади наедаются, а мы несемся подальше, чтоб не догнали, перебегаем на другую дорогу, хорошо, если дождь смывает следы, а бывало, и догоняли. Однажды как врезал один латыш дрекольем по башке, думал, уже капут… Очухался — лежу во дворе хутора, связан, в корыте. Мой приятель со связанными руками — у собачьей конуры. Пришлось как следует раскошелиться, чтоб откупиться. А то было другое приключение, тоже в Латвии. Остановились мы у хуторянина, хорошо нас принял, лошадей послабее пустил в сеновал, других привязал под навесом, тогда со мной был сам Шикиданс, в порт должен был придти корабль не то из Норвегии, не то из Швеции, Шикиданс хотел встретиться с каким-то большим человеком, обычно улаживать дела он ездил на машине, но в тот раз говорит, дай проедусь верхом. Так вот, у этого латыша-хуторянина Шикиданс хотел на лошадей путы наложить, для каждого были припасены железные путы, чтоб не украли лошадей, но латыш только рассмеялся:

«Да вы что, ребята? Чтоб у меня кто посмел воровать?! С моего хутора? Спите спокойно, а утром с божьей помощью двинетесь дальше».

Шикиданс был стреляная птица, не очень-то понравилось ему это предложение, поморщился, однако уступил, еще с вечера договорились, сколько нам придется платить за ночлег и кормежку, Шикиданс остался доволен, так как латыш запросил немного:

«Да будет, ребята, мы же почти что братья».

Перед сном латыш еще как следует угостил нас, Шикиданс не большой любитель выпить, но не устоял — до того вкусный был напиток, я-то принял как следует, Бенутис, даже голова закружилась, а Шикиданс затянул такую песню:

А как мы ехали в Мемель-городок,

Встретили литовку, — на ней был платок…

Латыш тоже стал орать какую-то развеселую песню, приплясывать, так бухал каблуком по полу, что лампа качалась. Потом пошли спать. Я уже заснул, после выпивки меня в постель тянет, но вдруг слышу сквозь сон — выстрел! Понял, что дело не ладно, выбегаю в одном исподнем во двор, а тут возвращается Шикиданс, его пистолет дымится.

«Прихлопнул, — говорит, — одного гада, имею право в воров стрелять. Пойду скажу хозяину, чтоб вызвал латвийскую полицию. Сейчас будет международный скандал!..»

И Шикиданс заходит в дом, берет фонарь, опять во двор выходит:

«Посвечу, погляжу, что за птица».

Иду и я. И впрямь: повис на заборе подстреленный вор, Шикиданс хватает его за шиворот: «Иди, гад!» И вдруг начинает ругаться: в его руках только толстый суконный плащ. Приносит плащ домой, видит: вечером этот плащ был на латыше, а вот и сам латыш вбегает в дом, перепуганный, морда порохом воняет.

«Гад ты», — говорит ему Шикиданс.

«Каждому жить надо, господин…»

«Я те поживу…»

Но для нас хорошо вышло: лошади остались в целости, а латышу мы ни шиша не заплатили — ни за ночлег, ни за водку. И еще плащ прострелили — Шикиданс стрелял метко…

Дядя кончает свой рассказ, понукает лошадь, а Бенутису запали в голову не столько этот латыш да Шикиданс с пистолетом, сколько Мемель-городок и еще припев этой песни или как там:

А как мы ехали в Шяуляй-городок,