Стыдливо прикрывая разорванную рубашку, красавица горько усмехнулась ярко-алыми припухлыми губами, а затем спросила по-русски, но слегка растягивая слова:

– Ты кто?

– Я казак, вернее, есаул казачий, Ванька Княжич.

При слове «казак» девица снова вздрогнула, видать, ей доводилось слышать о лихих разбойниках. Желая успокоить несчастную, Княжич насмешливо заверил:

– Не боись, не обидим, мы, чай, не нехристи, мы воины православные.

Зардевшись от смущения, шляхтянка отвернулась и даже сгорбилась, чтоб хоть как-то скрыть свои так и норовящие вывалиться из разорванной рубашки прелести, а Ванька призадумался над данным ей обещанием. «Легко сказать – не обидим. Одна бабенка на целый полк да еще такая раскрасавица. Увидят наши эдакую диву – враз осатанеют. Вон, Луня да Доброго как раззадорила. Андрюха-то известный бабник, но Игнат, чертила старый, тоже туда же – что с ней делать будешь? С кашей съем, – ревниво подумал он. – Ну, положим, пока она при мне, к ней и подойти никто не посмеет, однако не могу же я ее все время на коленях у себя держать. А спать и все такое прочее, где девица будет? Получается, как ни крути, надо будет князя Дмитрия просить, чтоб приютил в своем шатре шляхтянку».

Приняв такое решение, – Княжич тут же вспомнил о предстоящей в скором времени разлуке с Новосильцевым. Через несколько дней пути их разойдутся. Он с казаками пойдет на Дон, затем в Турцию, а князь со своими дворянами, которых Шуйский всучил ему обратно, отправится в Москву.

При мысли, что красавицу придется уступить кому б то ни было, пусть даже Дмитрию Михайловичу, Ваньке сделалось не по себе. Ему неудержимо захотелось сейчас же овладеть отчаянной воительницей, сделать ее своей женой да увезти в станицу, а там – будь, как будет. Может, с белокурой синеглазкой все сложится иначе, чем с черноокой смуглянкой Надией.

Возможно, тем бы дело и закончилось, но, почуяв охватившее ее спасителя любовное желание, красавица оглянулась. Уставившись на Княжича полными слез глазамиозерами, она жалобно пролепетала:

– Ты же обещал.

Эти слова и взгляд обрушились потоком ледяной воды на разгоряченную Ванькину голову. Его руки, уже было сжавшие шляхтянку в объятиях, безвольно повисли.

– Да чем я лучше того татарина, – ужаснулся он, одновременно вспомнив и волосатого мурзу из своего короткого, безрадостного детства и только что убитого шляхтянкой верзилу ордынца. Более не говоря ни слова, они выехали из дубравы. Вдали уже был виден весь казачий полк, и Иван остановился в ожидании собратьев.

Однако синеглазая снова изумила Ваньку. Ловко перекинув через спину Лебедя свои на редкость стройные ножки, она уселась напротив Княжича лицом к лицу, вытерла ладошкой слезы и необычайно красивым грудным голосом все так же по-детски растягивая слова, сказала:

– Спасибо тебе, Ванька-есаул, за все спасибо, – затем, слегка откинув голову, почти что весело спросила: – А есаул – это как хорунжий или как полковник по-нашему?

Взирая на невиданной им ранее красы женское лицо, которое не портил ни раскрасневшийся от слез, задорно вздернутый носик, ни скрывающийся в серебристых волосах свежий, розовый шрам на виске, Княжич ощутил своим мятежным сердцем, что жизнь его делает какой-то новый поворот. Сглотнув подступивший к горлу комок, он пояснил:

– Есаул – это как раз посередине, побольше хорунжего, но меньше полковника, – и в свою очередь спросил: – А ты откуда, девонька, в воинских чинах столь сведуща и вообще, кто ты?

Снова погрустнев, красавица кивнула в сторону дубравы:

– Мой отец полковник был.

Чтоб развеять ее грусть, а заодно и уяснить, кто же есть прекрасная шляхтянка – мужняя жена аль девица, Иван игриво вымолвил:

– А хорунжий у тебя, наверно, муж или жених.

Ответ красавицы чуть было на корню не загубил зарождающуюся в Ванькином сердце любовь.

– Нет, мой муж канцлер Литвы, князь Волович. Его поляки зарезали, а нас с отцом в этом обвинили. А хорунжим дядя Гжегож был, он, когда меня спасал, погиб, – глаза литвинки вновь наполнились слезами. Еле сдерживаясь, чтобы не расплакаться, она растерянно добавила: – Кто я есть, теперь сама не знаю – то ль княгиня, вдова литовского канцлера, то ль бездомная беглянка, пленница твоя. Мне теперь уж все равно, за кого желаешь, за ту и почитай. А зовут меня Елена Волович, в девичестве Елена Озорчук, – не имея больше сил удерживать слезы, красавица горько зарыдала и, как малое дите, уткнулась Ваньке в грудь.

Гладя ее чудные волосы, малость ошалевший Княжич ласково изрек, припомнив задорно вздернутый княгинин носик:

– Озорчук тебе больше идет, – а про себя подумал: «Вот те на, княгиня, а я, дурак, в кусты тащить ее собрался да потом в избу свою везти, из которой даже дочь татарина немытого и та сбежала. Слава богу, что от греха отвел. Эта бы и до станицы не доехала, нынешней же ночью зарезалась, вон она какая».

Откуда было есаулу знать о том, что из своих неполных девятнадцати лет Еленка только пару месяцев жила княгиней, а остальные восемнадцать провела на отцовском хуторе, который, в общем-то, мало чем отличался от казачьей станицы.

Между тем хоперцы уже приблизились на расстояние пищального выстрела. Увидев их, литвинка вновь прикрыла грудь руками. Княжич снял кунтуш, укутал в него свою добычу так, что виды остались лишь одни огромные глазищи, и ободряюще сказал:

– Ничего не бойся. Я тебя сейчас с моим другом, тоже князем, познакомлю. Он дядька добрый, нравом смирный, поживешь покуда у него, – затем, немного помолчав, поинтересовался: – А куда вы путь держали, прежде чем в засаду умудрились угодить?

– В Москву, отец решился к русскому царю на службу перейти. Мы же православные, более идти нам было некуда, – печально пояснила Еленка.