Шрифт:
Прыгнул через ручей, но поскользнулся, чуть не провалился, — лед был тонкий.
— Из ваших, — ворчал парень. — А что он имеет в виду?
Парень крикнул громко, как будто он стоял на другом берегу не ручья, а большой реки.
— Эй! Слышь! Как тебя? Я намеков не принимаю. Мало еще жил, чтоб меня учить. Понял?
— Не знаю, — сказал Ланжеро, — я так.
— Ну и хорошо, что так.
Парень посмотрел на Ланжеро и расхохотался. Ланжеро посмотрел на парня и тоже расхохотался.
Они стояли — один на левом, другой на правом берегу зимнего ручья — и смеялись.
Парень поманил Ланжеро пальцем и спросил его тихо:
— А ну-ка, признайся, Водкович, выпивать — выпиваешь? Пьешь?
— Не знаю, — сказал Ланжеро.
— Надо знать.
Парень дал Ланжеро пилу, себе оставил топор.
— Вот что, — сказал он, — не пей. И приглашать будут — не ходи. Ну как, значит, друзья?
Он протянул свою большую руку. Ланжеро пожал эту руку.
— Однако, — сказал он, — может быть, и друзья.
Ланжеро привык здесь поздно ложиться, рано вставать, спать под простыней.
Ко многому привык Ланжеро. Он привык не плевать на пол, ходить прямо — потолок был высок, — мыть пол, подметать, выполнять женскую работу, два раза в день мыться, но к одному он еще не мог привыкнуть — почему у него так много друзей?
«Птица, — думал он, — рябчик или какая другая, когда садится на ветку, садится не одна, с ней садятся другие птицы — ее друзья. Рыба, кета или горбуша, когда идет в реке, поднимается метать икру, она поднимается не одна, — с ней поднимаются ее друзья, поднимая волны. Когда я иду рубить деревья, лес может испугаться, вот сколько идет нас, это идут мои друзья. Вот сколько у меня друзей».
Друзья эти были насмешники. Виноват был сам Ланжеро, зачем он принял вещь, патефон, за девушку. Смеялись они также над косой.
— Сам ты девушка, — говорили они Ланжеро. — У нас только школьницы ходят с косой.
Ну и пусть ходят! Ланжеро не отрежет косу. Ему коса не мешает, — разве она мешает им?
Кика и Кока Прыгуновы, два брата, сказали, что они тоже хотят отрастить косу.
— Зачем?
— С косой оригинальней.
Кика и Кока были не просто ребята, они были артисты, смешные люди. Ребята объяснили Ланжеро, что это за люди такие — артисты.
Ланжеро, хитрый, усмехнулся.
— У нас тоже был артист, — сказал он.
— Кто?
— Шаман.
Глава восьмая
В каждом бараке жила своя песня.
В том бараке, где жил Чижов, была грустная песня. В том бараке, где была пекарня, жила густая песня, эта песня пахла дымом, пахла хлебом. В том бараке, где ночевал Омелькин, жила разухабистая, хриплая, простуженная песня, словно не песня, а скачущий конь.
Веселая песня жила в том месте, где был Воробей.
Ланжеро сидел у окна. За окном была ночь, полная звезд и деревьев. Где-то началась песня. Она шла от барака к бараку. Песня налетала на песню.
И вот среди множества песен остались только две песни: грустная песня Чижова и Воробья — веселая песня.
В бараках светились окна. А там дальше стоял лес, белела река, и еще дальше было море.
И вот снова запели все бараки.
В пекарне стоял у дверей и пел пекарь. В конюшне пели конюхи, возле коней. В домах пели лесорубы.
Ланжеро сидел у окна. Вдруг он увидел — кто-то выбежал на поляну, где стояли лиственницы, и начал плясать. Он плясал посреди деревьев и звезд, возле гор, недалеко от речки. Может, оттого казался он выше.
«Кто же это? Неужели Воробей?»
А человек плясал посреди ночи, он словно хотел слиться с этими сопками, с этой замерзшей рекой, с этим небом, похожим на воду, полную звезд.
Ланжеро думал: завтра лесорубы откроют сундучки и достанут черные и желтые узкие штиблеты, положат штаны на стол и будут водить по сукну железной горячей штучкой, как они говорят — «гладить», те, у кого есть бороды, будут брить друг друга. Завтра большой праздник: выходной день.
В каждом бараке жила своя песня.
Песня шла из барака в барак и становилась все тише и тише. Один за другим погасли огни в окнах.
Еще в бараке Омелькина гудела мужская, грубая, одинокая песня.
И вдруг запела девушка. Казалось, на свете никого больше не было, кроме Ланжеро и этой девушки.
Ланжеро потушил лампу и в темноте усмехнулся.
— В этих краях нет ни одной девушки, — сказал он себе, — это не девушка, а ящик.
Он долго ворочался, хотел вспомнить это слово; перед тем, как заснул, он вспомнил его — патефон.