Послушать Ивана Павловича, так можно подумать, что у него знакомые и друзья были и сто лет назад и на тысячу лет раньше. Об Иване Грозном он рассказывал так свободно, словно жил с ним в одном дворце и по утрам приходил к нему щупать пульс.

Должно быть, не часто Ивану Павловичу попадались такие слушатели, как наши лесорубы.

От времен исторических он перешел к временам доисторическим и дошел до мезозойской эры.

— А люди в ту пору жили? — спросил Воробей.

— Нет, людей еще не было.

— А раз не было людей, значит, неинтересно. Вы бы лучше про людей.

Воробья интересовали только люди.

— А звери там какие-нибудь жили? — заинтересовался Кешка-моторист.

— Зверей не было. Обитали ящеры, величиною с пароход. Полузмеи, полу еще что — в общем, пресмыкающиеся.

— А наши предки где в то время жили?

— Это и есть наши предки.

— Нет, — вмешался Мишка Горбунов. — Это клевета на нас. Еще на обезьян соглашусь. Не соглашусь, чтобы ящерицы были наши предки. Я думаю, это буржуазные ученые выдумали, чтобы человека оплевать.

В заключение Иван Павлович возвратился к излюбленной теме, — относительно гиляцкого народа у него была своя теория.

Гиляки, по его мнению, были народом очень древних времен, случайно уцелевшим. Гиляцкий язык не был похож ни на один из существующих на земле языков.

— Судя по множеству диалектов, — говорил Иван Павлович, — народ этот некогда был очень большой. Сейчас их осталось всего четыре тысячи.

Иван Павлович был убежден, что народ этот со временем станет большим народом.

— Вот человек этого народа, — показал он на Ланжеро.

Лесорубы окружили Ланжеро.

— Ну, древний человек, — сказал Воробей и зевнул, — идем-ка спать.

За окном посреди поблекших звезд светила белая, почти дневная луна. Ночь переходила в утро. Над рекой был туман.

Перед отъездом из поселка доктор собрал в клуб лесорубов и устроил сеанс одновременной шахматной игры.

— А ты что, Ланжеро, стоишь? — спросил Иван Павлович. — Не умеешь?

— Не умею.

Иван Павлович сделал ход слоном, поправил очки и, посмотрев на всех, сказал:

— В следующий мой приезд он должен мне сделать мат. Не то вам всем будет мат.

Из всех русских слов Ланжеро больше всего нравилось слово «Москва». Очень часто слышал он это слово. Из всех городов Москва была самый большой город.

В Москве учится та девушка, голос которой в ящике, а лицо в записной книжке, в левом боковом кармане у Воробья.

Ланжеро много раз хотелось спросить у лесорубов о Москве. Но всякий раз, когда он спрашивал у них о Москве, они смеялись.

— До Москвы, — говорили они, — далеко.

В клубе на стене висела бумага величиною со шкуру оленя. Ланжеро очень нравилась эта бумага. Она была вся в разноцветных пятнах — синих, розовых, зеленых, желтых, в извилистых линиях, похожих на жилы оленя.

Ланжеро долго стоял перед этой бумагой.

— Что, — спросил его Кешка-моторист, — что смотришь на нее, узнал?

— Нет, не узнал.

— Как же ты мать свою не узнаешь? Это наша общая мать, матушка земля.

Ланжеро сначала не поверил: как же она поместилась на бумаге, неужто она такая маленькая, земля?

Кешка ткнул пальцем в самый конец карты.

— Вот это место, мы тут с тобой стоим. Это Сахалин.

Ланжеро посмотрел и обрадовался. Он узнал остров, остров походил на нерпу, узнал Лангри. Значит, Кешка не врал: это в самом деле была земля.

— Где же Москва? — спросил Ланжеро.

Кешка показал. Смерив пальцем расстояние от Сахалина до Москвы, он сказал:

— От нас до Москвы приблизительно десять тысяч верст.

Ланжеро стало грустно. Между ним и девушкой было десять тысяч верст.

Думая о Москве, Ланжеро думал и о девушке. Он не знал ее имени. Может быть, ее тоже звали «Москва».

Встречаясь с Воробьем, Ланжеро смотрел ему на грудь, на то место, где оттопыривался карман. В кармане была записная книжка, в книжке лежало ее лицо. «Хоть бы посмотреть еще раз», — думал Ланжеро.

Но Воробей редко пользовался записной книжкой.

Ночью Ланжеро просыпался от внезапного желания. Ему хотелось встать и пробраться в комнату Воробья, взглянуть на ее лицо и положить книжку обратно в карман.