Но в сложившейся ситуации на Кочевника тюрьма графства Пима произвела благоприятное впечатление. Чистая, хорошо содержится и скорее похожа на ночлежку — с очень суровыми правилами — для бездомных. Камеры-клоповники в современную эру физической изоляции не выжили: сейчас камеры — это ячейки с передней стенкой из небьющегося стекла. В каждой камере восемь заключенных, и восемь камер составляют так называемый модуль, у каждого модуля — свое дневное помещение. Всюду хорошее радостное освещение, кондиционер поддерживает прохладу. Разрешены книги, журналы и телевизор. Он и самого себя видел на экране телевизора, даже несколько раз. Стал здесь настоящей знаменитостью.

Было около десяти часов утра вторника. Кочевник находился в тюрьме уже пятьдесят четыре часа, но кого это интересует? Ему было все равно, что он дошел до конца этой конкретной дороги. Во всей этой истории он так держал язык за зубами и так плевать хотел на все, что судья решил погонять его по психиатрическим экспертизам. Кочевник только пожал плечами.

— Да делай что хочешь, — сказал он этому Вашачесть. — И хрен с ним со всем.

Из чего ничего не вышло хорошего. Пока что он здесь застрял, поскольку Вашачесть отложил решение о залоге до тех пор, пока снимется вопрос насчет психа и сколько-то там высоколобых не подадут триста тридцать три заключения насчет умственного состояния Кочевника. Но сейчас ему все равно никуда не надо, «The Five» больше нет, все кончено, так чего тут не поошиваться?

Свой разрешенный звонок он сделал в медицинский центр университета и попросил найти Ариэль.

— Джон? — спросила она. — Ты где?

— Где-то тут. Что там с Джорджем?

— Говорят, что должен выжить. Еще не уверены, но утверждают, что жизненные показатели выглядят неплохо. Джон, скажи, где ты?

— Да я вышел поесть. Может, слишком далеко зашел. — Слышно было, как заорал в приемнике какой-то пьяный. Копы быстренько устранили беспорядок, но Ариэль, наверное, тоже услышала. — И какое-то время не смогу вернуться.

— Что там за шум?

— Бурное веселье.

— В воскресенье утром?! Что это за телефон у тебя? И что с голосом?

— Слушай. — Голос у него был усталый и сорванный — слезоточивый газ голосовые связки не гладит. Он был вымыт, вся лиловая краска с волос смылась, и ему разрешили свернуться в камере временного содержания, пока не наберется сил говорить. — Я рад, что Джордж выкарабкивается. А мне придется какое-то время пробыть там, где я есть, так что вы не волнуйтесь, о’кей?

— Джон! — По голосу было слышно, что она поняла. — У тебя неприятности?

— Небольшие.

— Скажи, где ты! — сурово потребовала она. — Я серьезно!

Кочевник позволил себе слегка улыбнуться. От этого натянулись царапины на левой щеке, блестящие розовым дезинфицирующим раствором. Он никогда не видел, чтобы Ариэль сердилась, никогда не слышал, чтобы она вышла из себя. Но сейчас она, судя по голосу, была к этому близка. Это было бы зрелище, подумал он. Ариэль Коллиер, проникнутая сочувствием ко всему космосу, вдруг звереет.

— Возвращайтесь в Остин, — сказал он. — Ты, Терри и Берк. Когда Эш сюда доберется, скажи ему… не знаю, просто скажи, чтобы он вас по домам развез. — Пьяный хмырь на регистрации ревел насчет своих прав и всего прочего, а три копа тащили его во временную камеру. — Возвращайтесь и начинайте снова.

— Начинать снова? Это как? Ты о чем? Мы все еще «The Five», Джон. Нам ничего не надо начинать сначала.

— Надо, надо. Поверь мне.

— Что ты натворил?

— Я не хочу об этом говорить. Езжайте домой, — сказал он.

И он замолчал. Замолчала и она, и он не знал, что она думает, но сам он думал, что на этот раз он реально подвел команду, облажался по полной как раз тогда, когда был больше всего нужен, и смотреть ей в лицо и видеть ее разочарование он бы сейчас не мог. Не мог бы смотреть в глаза никому из них, но ей особенно, потому что… потому что думал, что на самом деле ей «The Five» не нужна, у нее таланта хватило бы делать свое, и за последние три года он это понял, но молчал. Никогда не предлагал ей хотя бы подумать на эту тему, потому что он — император, а императоры умеют скрывать зависть под лакированной жестяной короной.

Он вспомнил, как она еще в Свитуотере сказала: «Я по-прежнему с тобой». И ее верность была ему как нож в сердце. Она теряла время в этой любительской группе — потому что именно такая она, «The Five». Группа, выдающая фонтаны овсяной каши, чтобы ее запили водопадом дешевого пива. Поломанный и печальный торговый автомат. Одна песня — «Когда ударит гроза» — погоды не делает. Он знал, что Ариэль и гитарой владеет, и поет, и песни пишет лучше, чем он, и считал, что это он на нее давит свинцовой волей, не дает взлететь и найти свой путь, потому что — благослови ее Христос! — это она и имела в виду, говоря: «Я по-прежнему с тобой».

Значит, настало время собраться с духом и это сказать.

И он сказал:

— Ты должна сама действовать… — Он запнулся, прокашлялся. — Собрать собственную группу. Возглавить ее. Слушать исполнителей, добиваться того звучания, которое тебе нужно. Ты можешь. Ты могла бы сделать это сразу, как ушла из «The Blessed Hours», если бы захотела.

— Нет, нет, — ответила она тихим ошеломленным голосом, как ребенок, которому велели уйти из дома. — Нет, нет!

— Ты можешь, — сказал он ей. — И группа будет полностью твоя. Что тебе не нравится?