Пустую бутылку я аккуратно опустил в урну у входа в гастроном.

С трамвайными пересадками я доехал в конец Посёлка, хоть это оказалось нелегко. После обеда «Всесвитом» и без никакой закуси, вино плохо держалось в желудке. Мне с трудом удалось донести его на Декабристов 13, где и выбросил в помойное ведро на веранде.

Моя мать, показавшись из кухни, испуганно закричала:

– Коля! Он кровью рвёт!

Отец мой тоже вышел, но почуяв знакомый дух, отмахнулся:

– Какая кровь! Не видишь? Налыгался как чувырло последнее…

Я накрыл ведро крышкой, переобулся в домашники и молча прошёл, чтобы свалиться на диван, и не варнякал, что среди чувырл передние ничем не лучше последних…

До сухого закона я выпивал очень даже умеренно. Обычно недельная доза алкоголя составляла две бутылки пива после бани, но Горбачёв буквально довёл меня своим указом до этого эксцесса.

Бесспорно, раз на раз не приходится, случались более насыщенные недели, когда каменщики нашей бригады и мне уделяли вино из прин'eсенной в вагончик бутылки.

Но приносили они не каждую неделю, да и делились не всегда.

А всё из-за принципа, с которым я вернулся из киевской командировки.

Там у меня случилась дискуссия с одним молодым прорабом. Мы рассматривали случай рабочего лежащего, чисто теоретически, на земле у недоконченной, скажем, траншеи.

Прораб утверждал, что работяга тот ужрался в лоскуты – это единственно возможная гипотеза, ну, а я стоял на том, что человеку просто плохо стало и доказательство тому – его рабочая спецовка; ведь люди не пьют на работе.

Разумеется, я прекрасно знал, что они пьют где угодно и в чём попало, но в тот момент меня зачем-то потянуло встать на позиции идеализма.

По возвращении в Конотоп, когда мне в бригаде предложили глотнуть винишка, я продолжал корчить из себя борца за идеал и заявил, что на работе не пью, хотя и хотелось.

На это последовало резонное возражение, что вагончик не рабочее место.

Пришлось подредактировать формулировку и моим принципом стало – «я не пью в рабочей одежде».

Тогда мне, в виде компромисса, предложили переодеться в чистое, бухнуть и снова одеть робу.

Впоследствии процедура сократилась. Я просто раздевался до нижнего, делал пару вежливых глотков и опять натягивал спецуху.

В нашей бригаде к принципам относились уважительно и принимали меня даже в неглиже.

Вот только крановщик Виталя взрывался и выходил из себя:

– Чё ты ему оставляешь? Он же всех спалит.

– Не, он не стукач.

– А если мастер зайдёт, его в трусах увидит; не врубится, что бух'aем?

Но крановщик не член бригады, а Виталя даже и не конотопчанин. Он на работу приезжает из Бахмача, а что бесится так это темперамент у него такой.

Как-то в обед, после первой кружки, он начал строить смехуёчки:

– Ну, чё ты влип в тот «Всесвит»? Иди и тебе налью. Но только не раздеваться. У меня тоже принципы.

Он хохотал, весело блестел глазами, хватал бутылку четырёхпалой кистью и наливал себе и Кирпе.

Долг платежом красен.

В обеденный перерыв следующего дня я взял в гастрономе бутылку «Золотой осени» и плитку шоколада. Виталя с Кирпой играли в вагончике в карты.

Я не спеша разделся до трусов и начал подавать коллегам возвышенный пример сибаритского отношения к жизни, отхлёбывая понемногу из бутылки за 1 руб. 28 коп., вприкуску с дорогим шоколадом.

( … это вовсе не месть была, а чистая педагогика …)

Виталя долго сдерживался, но темперамент взял своё:

– Блииин! Бормотуху с «Алёнкой»! Во, извращенец!

Но это он, конечно же, из зависти – сам-то в жизни так не пробовал.

И я невозмутимо допил всю бутылку, даже и Кирпе не оставил, который Витале вчера подхихикивал.

( … хотя порой закрадывается сомнение – точно ли это педагогика, или всё же мстительный эксгибиционизм?..)

Но это исключительные случаи, а в основном я был непьющим, пока не грянул указ.

В четверг я малость перекайфовал в парной и на выходе из бани время перевалило уж за семь.

Прежде я б и внимания не обратил на это – счастливые часов не наблюдают – однако, указом по борьбе за трезвость торговля алкоголем поставлена в жёсткие рамки. И где теперь я выпью пива?