Своё полотенце я принёс с Декабристов 13, но побоялся оставлять его в умывальнике – а вдруг кто-то использует как общий утиль?

Своё полотенце я держал в бытовке, на трубе отопления в углу под окном.

Откуда у меня такой дефицит?

В какой-то момент Раиса Александровна оценила мои батрацкие труды и решила отплатить натурой.

Так у меня появились махровое полотенце и новенький портфель.

Очень даже симпатичное полотенце, белое такое, пушистое, специально для лица и рук. И украшено синей белкой на белом фоне, в профиль с пушистым хвостом – тоже очень миленькая.

Но как-то раз, вернувшись из вояжа в далёкую столовую «Мотордетали», я заметил, что нежной белкой утёрлись чьи-то грязные лапы.

Естественно, я поднял кипиш – что за дела?

Своё полотенце полотенце я не из тряпок выудил, а принёс из дому!

Все указали на Ахмета.

Я старательно объяснил, ещё раз специально для него, откуда оно принесено и настоятельно просил, чтоб он никогда, ни в коем случае, ни под каким видом не пользовался моим.

Вон в умывалке десяток их висит; ему что – мало?

Он извинился и сказал, что он не знал…

Пришлось отнести полотенце обратно и в понедельник постирать.

В среду, свежевыстиранное и поглаженное, моё полотенце висело на своей трубе в бытовке.

В получасовый перерыв я играл с грузчиками в «козла», когда хлопнула входная дверь на пружине и вошёл припоздавший Ахмет.

Лялякая какую-то восточную мелодию, он деловито направился в угол.

Ваня толкнул меня в плечо и подбородком указал: смотри, мол, что Ахмет творит.

Тот старательно, как хирург, тёр мокрые руки о синюю белку.

Но, по тому как он косил глазом из-под прижмура оливковых век, я понял – это всё с умыслом.

– Ахмет,– сказал я в общей тишине.– Вижу тебе понравилось. Я дарю тебе это полотенце.

– Ой, я забывала!

– Подарки не обсуждаются. Бери – оно твоё.

И я отдуплился в оба конца.

( … он, таки, вернул мне должок за того немецкого поэта с его буквальными чайками; а может не простил «Ахмета» …)

Помимо прессовочного отделения, пара прессов стояли в других местах.

Когда я получил задание запрессовать макулатуру возле одного из них, то словно из подземелья вышел – пресс установлен рядом с большим окном. И, неподалёку – багажные весы.

Грузчик Миша взваливал на них готовые тюки и говорил мне вес, а я записывал на бумажку. Потом он отвозил их прямиком в ангар, до которого отсюда было вдвое ближе, чем до весовщицы.

Вот почему Валя дала мне карандаш и сказала вести запись веса тюков на бумажке, а в конце дня отдавать её ей, чтобы она переписывала в свою тетрадь.

Этот карандаш и сделал из меня то, кем я стал.

Он превратил меня в отпетого графомана.

Сначала я писал им столбик цифр в найденной среди макулатуры недописанной тетрадке ученицы четвёртого класса Любы Доли. А потом, под скрип и вой тормознутого пресса, он взял и написал вдруг «Пейзаж» – короткую словесную картину с озадачивающим концом.

Я прочёл эти полстранички и увидел, что это хорошо.

Мне понравилось – ни убавить ничего, ни прибавить.

Затем к «Пейзажу» добавились зимний «Натюрморт» и летний «Портрет».

Вместе с «Пасторалью», они составили «Вернисаж» из четырёх картин.

Но это потом, потому что «Пейзаж» оказался всего лишь пробой пера, вслед за которой карандаш принялся выписывать начальный диалог летней сонатинки «Серьога мочить конi».

Позже появились зимняя, весення и осенняя сонатинки, вошедшие в сборник «Пори року» прозаика Секлетия Быдлюка.

Разумеется, их дописывал уже не тот самый карандаш, но начиналось всё именно с него.

Это он ввёл меня в транс, сделал из меня зомби, чтоб я держал его, пока он продолжает писать строчку за строчкой уже на других бумажках, потому что тетрадка Любы Доли закончилась.

( … порой совсем так мало нужно, чтобы случилось волшебство.

Подумать только – обыкновенный огрызок карандаша…)

Когда сонатинки сложились в сборник С. Быдлюка «Пори року», мне захотелось увидеть их в напечатанном виде, но снова обращаться в машинописное бюро мне не хотелось наотрез; даже не знаю почему.