В кирхе по вечерам задыхался патефон. Кружились, шаркая сапогами, пары. Дама была одна — дочка батальонного врача Темникова. Было ей лет пятнадцать — в сущности, подросток. Угловатая, с худеньким смущенным личиком, она танцевала с шофером комбата по прозвищу Пиня. Это был добродушный крепыш родом из какого-то местечка под Винницей. Говорил он с местечковым еврейским акцентом, хотя был чистокровным украинцем. За этот акцент и сходство с одним из героев кинофильма «Искатели счастья» его и прозвали Пиней.

В первых числах мая у нас был набор в Николаевское военно-морское авиационное училище — вызывали всех, кто имел среднее образование. Я отказался: училище готовило сержантов с 4-летним сроком службы, я же хотел, как вы уже знаете, отслужить положенные два года и вернуться к прерванной учебе.

А Славка Спицын дал согласие. Я не отговаривал его: знал, что работа на трассе порядком его измотала, надоело таскать песок на носилках.

Накануне отъезда Славка, Вася Зубков и еще двое ребят, зачисленных в училище, пришли попрощаться со мной. Я устроил их ночевать в клубе на диванах, потому что машина должна была увезти их рано утром, а из роты было бы далеко тащиться до штаба батальона. Славка, кстати получивший от отца посылку, дал «прощальный ужин».

— Ты не думай, — сказал он, запуская ложку в банку со шпротами, — я все равно вернусь в свой институт.

— Конечно, вернешься, — ответил я.

А сам подумал, что вряд ли он вернется. Славка был не из тех, кто мог оставаться в тени. Скорее всего, из него сделают командира и он навсегда останется в армии.

— Ну, еще два года, — продолжал Славка, — это ведь не страшно, если служба интересно идет. Да?

— Конечно, — сказал я, стараясь не выдать свою печаль. Не хотелось мне расставаться со своим первым другом на Ханко.

Я завел патефон. «В далекий край товарищ улетает», — раздался сдержанный, мужественный баритон Бернеса.

Утром Славка уехал.

Встретились мы снова лишь через двадцать лет — но это уже другая история…

А в середине мая наш батальон расформировали, вернее, разделили на две самостоятельные части. Мы, работники клуба, остались в 21-м батальоне, уменьшенном почти наполовину. Рота за ротой батальон переехал на новое место, ближе к границе. Мы с Беляевым, занятые упаковкой клубного имущества, остались одни в опустевшем лагере.

Мы остались без еды: все кухни батальона дымили уже на новом месте. Но по соседству с кирхой был заброшенный не знаю с какого века погреб, в котором мы обнаружили картошку. Она-то принадлежала XX веку, но выглядела крайне неважно. Все же нам удалось почистить ее, мы развели костер, и Мишка умело ее сварил. Как раз подоспел Лолий с катушкой за плечами — он снимал последние телефонные линии и перед уходом заглянул по привычке в клуб. Он сел с нами есть картошку. Как в старой пионерской песне, она была — объеденье. Лолик заявил, что много приходилось ему есть картошки на своем веку, но такой вкусной он не едал. Польщенный Мишка сказал:

— Это потому, что я вложил в нее свою душу.

Мы жили робинзонами несколько вольных дней. Варили или пекли на костре мерзлую картошку. Приспособились ловить в канавах, под корягами, мелкую рыбешку. Делали надрезы на березах и собирали в банки березовый сок — изумительно свежую и как бы слегка подсахаренную водичку. Однажды, собирая хворост для костра, я увидел зайца, выскочившего на поляну. Я замер. Заяц внес бы серьезное разнообразие в наше меню. Но как его взять без ружья? Почти не дыша, я начал подкрадываться к нему, но заяц повел длинными ушами, скосил на меня едва ли не иронический взгляд и, не очень спеша, ускакал в лесную чащу.

Пожалуй, с той далекой, о, какой далекой весны я не испытывал такого великолепного чувства близости к природе.

Но вот в нашу идиллию — как обычно это и бывает — вторглась грубая проза: приехал Жуков на машине, началась погрузка. Мы сделали десятка два рейсов между клубом и железной дорогой. Втроем ворочали тяжеленные ящики и шкафы, грузили клубное имущество на платформу. Измотались отчаянно. Но вот погрузка закончена, паровоз взревел, и мы покатили на новое место. Прощай, тихая кирха на лесной опушке, прощай, нечаянная наша робинзонада!

Нам навстречу неслись бронзовоствольные сосны, мягко освещенные предвечерним солнцем, поляны, озерца, в которых застыл опрокинутый зеленый мир. Весь этот прекрасный полуостров состоял из сосен, гранитных скал и тишины.

Но чувствовалась в этой тишине некая настороженность. Я уже говорил, что хорошо помню ту весну и помню беспокоящее ощущение ненадежности покоя. Дремота природы казалась обманчивой. Ощущение это шло, конечно, от близости границы. Оттуда, из-за Петровской просеки, с наблюдательных вышек, с безымянных шхерных островков смотрели на нас недружелюбные глаза.