В батальоне начали сокращать штаты мелких служб: каждая пара рабочих рук нужна была на строящейся трассе. В клубе внештатными работниками были Жуков и я, и кого-то из нас, а скорее всего обоих, должны были откомандировать в роты. Откомандированным оказался один я. Приведя в порядок библиотеку в новом помещении клуба, я тепло попрощался с Мишей Беляевым, и он напоследок завел для меня «Любимый город».

Рота размещалась на живописном мысочке с узкой полоской пляжа. Здесь стоял среди сосен красный коттедж, принадлежавший прежде, должно быть, богатому финну. Теперь в светлых комнатах коттеджа — как бы опровержением самой его идеи — громоздились двухэтажные нары и витал неистребимый портяночных дух. А вокруг сияло под майским солнышком море, усеянное островками и скалами.

Меня зачислили во взвод лейтенанта Салимона — молодого и по видимости флегматичного украинца — и прежде всего «женили», то есть выдали винтовку образца 1891 года, модернизированную. С винтовками, однако, мы имели дело куда меньше, чем с лопатами.

Мой первый день в роте начался в пять утра. После завтрака мы разобрали совковые лопаты и строем двинулись по лесной дороге, ведущей в песчаный карьер. Там уже ожидал железнодорожный состав, и мы начали нагружать песком платформы. По два человека на платформу — с непривычки это было очень трудно, я быстро выдохся. Со страхом я смотрел на свою, еще даже не присыпанную слоем песка половину платформы. А ведь нужно было нагрузить ее выше бортов.

— Не торопись, — посоветовал мой напарник Агапкин. — Главное дело, торопиться не надо, понял?

Я присмотрелся к неспешным его движениям, к равномерным взмахам лопаты. Да, так оно было вернее — равномерно… не спеша… Но все равно казалось невозможным накидать гору песка… Лопата стала многопудовой, решительно не было сил сделать хотя бы еще один взмах, но все-таки брались откуда-то силы, открылось второе дыхание, что ли…

Наконец погрузка закончена. Мы набились в товарный вагон в середине состава и поехали к месту разгрузки. У штаба батальона — остановка. И тут я увидел Лолия Синицына, замахал ему, он подбежал к вагону и взобрался. Оказалось, у него что-то не в порядке с горлом, он ездил в город на лечение. А наш состав шел по направлению к городу.

— А ты куда? — спросил Лолий полушепотом. — За формулярами?

— Вот мой формуляр. — Я показал свою лопату. — Я теперь рабочий человек, землекоп.

— Тебя в роту перевели? В какую? Ну вот и хорошо, вместе будем. Меня тоже в эту роту переводят.

Ох, и рад же я был! Даже сил прибавилось, когда снова нужно было браться за лопату и сбрасывать балласт с платформы на свеженькую насыпь.

А к вечеру того же дня Лолик перебрался к нам в красный коттедж, втиснул свой матрац рядом с моим на верхних нарах — и с того дня почти целый месяц, до начала войны, мы были неразлучны. Вместе грузили песок на платформы в карьере, шли рядом в строю, а в перерывах между погрузками составов (их было три в день) мы растягивались рядышком на траве, подставляя солнцу голые потные спины, разговаривали или читали: я — лондоновского «Мартина Идена», Лолик — «Испанский театр XVI–XVII веков» или что-нибудь в этом роде.

— Вы что — братья? — спросил нас однажды помкомвзвода Никешин.

У меня и впрямь было к Лолию чувство как к доброму старшему брату.

Мы, первый взвод, колонной по четыре идем лесной дорогой в карьер. Идем не торопясь. В желудках побулькивает только что съеденный утренний суп. На плечах — привычная тяжесть лопат. Вьется махорочный дымок, и помкомвзвода Никешин подозрительно оглядывает строй, ища курильщика. Но разве найдешь? Самокрутка, тайком зажженная Женькой Щербой, незаметно для начальственного глаза обходит — из кулака в кулак — чуть не весь взвод.

Мерно колышется строй. Мы не спешим. Чего спешить? Карьер от нас не убежит. Утреннее солнце словно бы играет неслышные световые гаммы на наших лопатах.

А ведь скоро уже осень, думаю я, Лолий демобилизуется, уедет — как же я еще целый год буду служить без него?.. И без Славки?..

— Боровков, а Боровков, — слышу голос Кривды, известного во взводе трепача и насмешника. — Дай лопату на минутку.

— Зачем?

— Комара у тебя на лбу пристукну.

Взрыв смеха.

— Да иди ты! — беззлобно посылает Боровков.

У него непропорционально маленькая голова и глазки, всегда полуприкрытые тяжелыми веками.

— Разговоры в строю! — по долгу службы покрикивает помкомвзвода Никешин.

— У-у, кровопивец! — не унимается Кривда. — Жрет нашего Боровкова, нехорошая насекомая. А вот кто скажет: почему у комара голос тонкий?

— Почему? — спрашивает простодушный Агапкин.

— А потому что у него голос, как у тебя в жопе волос, — выпаливает Кривда под новый взрыв смеха.

Озабоченно-строгое выражение соскакивает с сухопарого лица нашего помкомвзвода, он смеется и крутит головой, приговаривая: «Вот дает, чертов хохол!»

Весь день работаем в карьере. Там же и обедаем: суп и неизменную «блондинку» привозят в огромных термосах, сделанных, должно быть, по чертежу Гаргантюа.

Растительность возле карьера чахлая, пропыленная, а солнце сегодня припекает. Блестят голые потные спины. Стучат старательные ложки о стенки котелков. Щерба, быстро управившись с обедом, бродит среди кустов, выщипывает какую-то травку, пробует на вкус.

— На подножный корм перешел, тезка? — спрашиваю я, тщательно облизывая ложку и заворачивая ее в обрывок газеты. Ложка — первая подруга бойца, она всегда при себе — в кармане или за голенищем.