— Тётушка Несбит, — сказала Нина, неожиданно, как будто слова мистрисс Несбит кольнули её в самое сердце; — мне кажется, я говорила с вами нехорошо; очень сожалею об этом. Я прошу у вас прощения.

— О, это ничего не значит, дитя моё; я и не думаю об этом. Я давно привыкла к твоему характеру.

Нина вышла из комнаты, хлопнула дверью, на минуту остановилась в приёмной, и с бессильным гневом погрозила на дверь кулаком.

— Каменное, чёрствое, тяжёлое создание! Кто скажет, что ты сестра моей матери?

Со словом "матери" Нина залилась слезами, и опрометью убежала в свою комнату. Первая, с кем она встретилась здесь, была Мили: она приводила в порядок комод своей молоденькой госпожи. К величайшему её удивлению, Нина бросилась к ней на шею, сжала её в своих объятиях и плакала так горько и с таким сильным душевным волнением, что доброе создание не на шутку встревожилось.

— Господи Боже мой! Моя милая овечка! Что с вами сделалось? Не плачьте, не плачьте! Господь с вами! Кто это так раз обидел вас?

При каждом ласковом слове горесть Нины проявлялась сильнее и сильнее, слёзы душили её; она не могла говорить; верная Мили окончательно перепугалась.

— Мисс Нина, не случилось ли с вами какого несчастья?

— Нет, Мили, нет! только мне очень, очень грустно! Я бы хотела, чтоб у меня была теперь мать! Я не знала моей матери! Ах Боже мой, Боже мой!

И Нина снова зарыдала.

— Бедняжечка! — сказала Мили с глубоким состраданием; она села на стул и, как ребёнка, начала ласкать Нину, посадив её на руки к себе. — Бедное дитя! Да; я помню вашу маменьку: она была прекрасная женщина!

— Все девицы в нашем пансионе имели матерей, — сказала Нина сквозь слёзы. — Мэри Брукс, бывало, читала мне письма своей матери, и тогда мне невольно приходила в голову печальная мысль, что у меня нет матери, и что мне никто не напишет таких писем! А вот тётушка Несбит — что мне за дело, если другие называют её религиозной женщиной, а я скажу, что это самое эгоистическое, ненавистное существо! Мне кажется, если б я умерла и лежала в комнате, соседней с её комнатой, она бы думала не обо мне, но о том, какое лучше блюдо приготовить к следующему обеду.

— Не плачьте, моя миленькая овечка, не печальтесь! — говорила Мили, с чувством искреннего сострадания.

— Нет, Мили, я буду, я хочу плакать! Она постоянно считает меня за величайшую грешницу! Она не бранит меня, не выговаривает мне; она недостаточно о мне заботится, чтоб делать мне замечание! Она только твердить и твердит, с своим ненавистным хладнокровием, что я иду к гибели, что она не может помочь мне, и что ей до этого нет дела. Положим, что я нехороша, в таком случае должна озаботиться моим исправлением; и чем же можно исправить меня? Неужели неприступной холодностью и беспрестанным напоминанием, будто бы всем известно, что я и глупа и кокетка, и тому подобное? Мили, если б ты знала, как я хочу исправиться и быть доброю! Я провожу иногда ночи без сна и в слезах, чувствуя себя нехорошею; мне становится ещё тяжелее, когда я подумаю, что если б жива была моя мать, она бы помогла мне в этом. Она не была похожа на тётеньку Несбит, — не правда ли, Мили?

— Правда, милая моя, правда! Когда-нибудь я расскажу вам, моя милочка, о вашей матушке.

— А что всего хуже, — сказала Нина, — когда тётушка Несбит начнёт говорить мне своим отвратительным тоном, мне всегда становится досадно, я начинаю сердиться, и возражать, довольно неприлично, я это знаю. Она хоть бы раз рассердилась на меня! хоть бы сделала какое-нибудь движение, а то стоит или сидит, как статуя, и говорить, что моё поведение её изумляет!

— Это ложь: её никогда и ничто в жизни не изумляет!

— Почему? Потому что в ней самой нет жизни.

— Но, мисс Нина, мы не должны требовать от людей, более того, что они имеют.

— Требовать? Да разве я требую!

— Так зачем же, милочка моя, зная людей, вы печалитесь и горюете? Ведь напёрстком вам не наполнить чашки, как ни ставьте её. Так точно и тут. Я знала вашу матушку, и знаю мисс Лу, с тех пор, как она была девочкой. Между ними столько сходства, сколько между снегом и сахаром. Мисс Лу, будучи девицей, была такая миленькая, что все восхищались ею; но любили не её, а вашу мама. Почему? я не умею сказать. Мисс Лу не была своенравна, не была вспыльчива, и не любила браниться; казалась всегда такою тихонькою, никого бывало не обидит; а между тем наши не терпели её. Никто не хотел сделать для неё самую пустую безделицу.

— Это понятно! — сказала Нина, — потому что сама она ни для кого ничего не делала! Она ни о ком не заботилась. Я, например, я самолюбива, я всегда это знала. Я очень часто поступаю весьма самолюбиво; но она и я, две вещи совершенно разные. Знаешь ли, Мили, она, мне кажется, даже не знает, что в ней есть самолюбие? Сидит себе в старом кресле, да покачивается, как будто отправляется прямо в рай, — не думая о том, попадёт ли туда кто-нибудь другой или нет.

— Ах, Боже мой! Мисс Нина, вы уж слишком к ней строги. Вы посмотрите только, как терпеливо сидит она с Томтитом и вбивает ему в голову гимны и набожные песни.