И когда Гарри повернул свою лошадь и уже отъехал на некоторое расстояние, Том Гордон повернул свою и с саркастическим смехом прокричал в след Гарри:

— Сегодня утром, перед отъездом, я заходил к твоей жене, и во второй раз она поправилась мне лучше, чем в первый.

Эта насмешка, как стрела вонзилась в сердце Гарри, и боль её отозвалась в душе его сильнее боли от позорных ударов. Жало её, по видимому, впивалось, в него с каждым мигом всё более и более, пока наконец Гарри опустил поводья и разразился жестокою бранью.

— Ага! Верно больно стало! Не вытерпел! — раздался грубый голос в чаще кустарника, окаймлявшего болото.

Гарри остановил в одно время и лошадь, и поток проклятий. В кустах колючих растений послышался треск и движение; вслед за тем на дорогу вышел мужчина и стал перед Гарри. Это был высокий негр, величавой осанки и громадных размеров. Кожа его имела чрезвычайно чёрный цвет и лоснилась как полированный мрамор. Широкая рубаха из красной фланели, открытая на груди, обнаруживала шею и груд геркулесовской силы. Рукава рубашки, засученные почти по самые плечи, выказывали мускулы гладиатора. Голова, величаво возвышаясь над широкими плечами, отличалась массивностью. Большие глаза имели ту особенную неизмеримую глубину и мрак, которые часто составляют поразительную характеристику глаз африканца. Подобно огненным языкам горящей горной смолы, в глазах этого негра беспрестанно вспыхивал яркий огонь, как будто постоянное напряжение умственных способностей было в нём близко к помешательству. Господствующими в его организме были: — мечтательность, способность увлекаться всём, необыкновенная сила воли и непоколебимая твёрдость; вообще, сочетание душевных способностей было таково, что из этого человека мог бы выйти один из вождей героических времён. На нём надет был какой-то фантастический тюрбан из старой шали яркого красного цвета, делавший его наружность ещё оригинальнее. Его нижняя часть одежды, из грубого сукна домашнего приготовления, опоясывалось красным кушачком, в который воткнуты были топор и охотничий нож. Он нёс на плече винтовку; передняя часть пояса покрывалась патронташем. Грубой работы ягдташ висел на руке. Как ни было внезапно его появление, но оно не показалось странным для Гарри. После первой минуты изумления, Гарри обратился к нему, как к человеку знаменитому; в тоне его голоса отзывались, и уважение и, в некоторой степени, боязнь.

— Ах! это ты, Дрэд! Я не знал, что ты подслушиваешь меня!

— Кому же и подслушать, как не мне? — сказал Дрэд, поднимая руку и устремляя на Гарри взгляд, исполненный дикого одушевления. — Я знаю твои мысли; знаю, что тебе тяжело. Ты должен преклоняться пред притеснителем и его жезл должен опускаться на тебя. Теперь и твоя жена должна быть жертвою сластолюбца!

— Ради Бога, Дрэд! Не говори так жестоко! — сказал Гарри, быстро выдвигая вперёд руки, как бы стараясь оттолкнуть от себя зловещие слова. — Ты вселяешь в меня демона!

— Послушай, Гарри, — продолжал Дрэд, переходя от серьёзного тона, к тону, отличавшемуся едкой иронией, — неужели твой господин ударил тебя? Неправда ли, как сладостно поцеловать его жезл? Зато ты носишь тонкое сукно и спишь на пуховике. Господин твой даст тебе на лекарство залечить эти рубцы!.. О жене своей не сокрушайся! Женщины любят господина лучше, чем невольника! И почему им не любить? Жена всегда будет ненавидеть мужа, который ползает в ногах своего господина, поделом ему! Смирись, мой друг! Носи изношенное платье своего господина, бери от него жену свою, когда она надоест ему, и благословляй свою судьбу, поставившую тебя близко к господину. Вот другое дело я, человек, не знающий удобств вашей жизни. Я бегу от вас, потому что хочу быть свободен в своём лесу! Ты спишь на мягкой постели, под занавесями, я на болотистой земле, под открытым небом. Ты питаешься туком земли, я тем, что проносят мне вороны! Но никто не ударит меня, никто не коснётся жены моей; никто не скажет мне: как ты смеешь это сделать? Я вольный человек.

С этими словами, сделав атлетический прыжок, Дрэд скрылся в чаще кустарника. Действия этих слов на предварительно взволнованную душу легче вообразить, чем описать. Проскрежетав зубами, Гарри судорожно сжал кулаки.

— Постой! — вскричал он, — Дрэд! Я... Я сделаю по твоим словам...

Презрительный смех был ответом на слова Гарри, и звук шагов, сопровождаемый треском валежника быстро удалялся. Удалявшийся запел, звучным, громким голосок одну из тех мелодий, в которых отвага и одушевление свешивались с безотчётною, невыразимою грустью. Трудно описать тон этого голоса. Это был густой баритон, бархатной нежности; не смотря на то, звуки его, казалось, прорезали воздух с тою внятностью и раздельностью, которые обыкновенно служат характеристикою голосов гораздо меньшей силы. Началом этой мелодии были слова из громогласного гимна, распеваемого обыкновенно на собраниях под открытым небом:

В каждой ноте, в каждом переливе голоса отзывалась звуки шумной, свободной радости. Гарри слышал в них одно лишь презрение к своей ничтожности. В эту минуту, душа его разрывалась на части, по-видимому, от язвительной боли. В нём пробудилось чувство, неопределённое, тревожное, неотступное; пробудилась непонятные инстинкты. Источники его благородной натуры, безвыходно замкнутые до этой поры, вдруг прихлынули к сердцу с удушающею силою, и в эту минуту невыносимых страданий, Гарри проклинал день, в который родился. Судорожное сжатие его души было прервано внезапным поведением Мили, шедшей по тропинке.

— Мили! Какими это судьбами? — сказал изумлённый Гарри, — куда ты отправляешься?

— Иду на почтовую станцию. Хотели было заложить телегу для меня. « Но, — помилуйте, — сказала я, — зачем Господь-то дал нам ноги»? Нет, пока в силах ходить, я не хочу, чтоб меня возили животные. И к тому же, душа моя, в такое утро и но такой дороге приятно прогуляться: между этими деревьями, так вот и слышится голос Господень. Но, праведное Небо! Что же это сталось с лицом-то твоим?

— Это Том Гордон, будь он проклят! — сказал Гарри.

— Ради Бога, не говорите таких слов, — сказала Мили, наставительным тоном, на который, между всеми членами, составлявшими господскую прислугу, она имела право по своим летам и степенности.

— Я хочу, я буду говорить! И почему же нельзя мне этого говорить? Я больше не хочу быть хорошим человеком.

— А разве ты поможешь себе, сделавшись дурным? Ненавидя Тома Гордона, неужели ты захочешь действовать, подобно ему?

— Нет! — отвечал Гарри, — я не хочу быть таким, как Том Гордон; я хочу только отомстить за себя! Дрэд сегодня снова со мной разговаривал. Каждый раз он пробуждает в душе моей такие чувства, что самая жизнь становится в тягость; я не в силах переносить такое положение.